Протестуя против храма, Россия становится нормальной европейской страной

Мусорные протесты в Архангельске нашли не такую массовую поддержку, как протесты против строительства храма в Екатеринбурге. Храм оказался важнее свалки и мусора, - пишет на сайте Московского Центра Карнеги его главный редактор Александр Баунов.

А ведь недавно было все наоборот: после падения СССР, при котором были разрушены тысячи церквей, строительство новых храмов считалось настоящим расширением пространства свободы. В перестройку в моде была фраза из фильма Абуладзе про дорогу к храму, а не дорогу к парку. Свобода мысли, печати, собраний и шествий, поездок и кинопросмотров, книгопечатания и выбора из нескольких пар обуви нужного размера вместо очереди за одним, какой остался, была в общей неволе со свободой пойти на воскресную службу или читать Евангелие. Именно поэтому советская интеллигенция в последние годы СССР одновременно была и либеральной, и церковной, не находя в этом противоречия.

Разум и церковь, свобода и литургия находились в общей тюрьме, поэтому строительство храма было формой освобождения интеллекта. Противоречие между наукой и религией решалось легко, поскольку атеистическая власть упорно навязывала культ научно-технического прогресса. Прорыв из потерянного советского времени в современность парадоксальным образом мыслился как движение вперед и назад. Вперед к современной Европе, Америке, Японии и назад – в прерванный Серебряный век, к России, которую мы потеряли и которая могла бы теперь быть такой же, если бы не натворили дел и не разрушили храмов.

Но вот прошло каких-то 30 лет, и церковь опять воспринимается как тупик. Появление в храмах образованной, нон-конформистски настроенной молодежи, которая пришла в конце XX века в церковь, чтобы исправить ошибки отцов вероятно сильно напугало церковь, и то же время расслабило ее, так что она сочла, что можно уже и не меняться, а отстаивать свой униженный образ за двухтысячелетнюю традицию.

Церковники решили, что бывшие испытания освобождают их от серьезного разговора с новой паствой, хотя ведь настоящими мучениками-то были совсем другие, которые жили в прерванном Серебряном веке...

И церковь заговорила с молодежью словно церковная старуха, уча православию, прежде всего как обряду, и постоянно расширяя поле своей деятельности вовне, учреждая воскресные школы, хоры, издательства, иконописные мастерские, и снова, как и прежде сближаясь зачем-то с мирским начальством.

В то время как насущные вопросы - язык и смысл богослужения, христианская мысль, живая проповедь, соучастие мирян в службе, а не присутствие на ней, открытый разговор о новой этике, отказ от роскошных атрибутов, остались занятием меньшинства.

Тем самым церковь фактически оттолкнула от себя молодых и образованных людей, которые могли бы пополнить паству, что и отозвалось в ходе протестов в Екатеринбурге. Ведь даже несмотря на то, что западные церкви пытаются идти навстречу новому времени, сменив язык и одежду, часть общества, которая считает, что любая церковь враг прогресса, никуда не делась. Что ж тогда говорить про Россию?

Судя по всему, для тех протестующих (на месте или удаленно), для которых это жест поколенческого самоопределения, вообще не существует хорошей церкви. Церковь – архаика не потому, что ее возглавляет Кирилл и она спелась с губернатором, Путиным и бизнесом. Она – патриархальный анахронизм сама по себе. Теперь, как сто лет назад, вновь она, а не государственное безбожие – знак промотанного взрослыми шанса двигаться вместе с передовой частью мира.

В церкви не мало, а слишком много патриархального секса, традиционного гендера, анахроничной плоти, неравенства, пышности, насилия, раздора, агрессии. Бывшая когда-то символом преодоления материи, даже взвинченной бесплотности, для нынешних времен она грузна и телесна. Что ее посты для убежденных веганов, что ее воздержание для асексуалов, переваливающих без сексуального опыта за тридцатилетний рубеж, что ее призывы к равенству в мире affirmative action, позитивной дискриминации исторически обездоленных групп?

Человеку, проводящему большую часть жизни в виртуальном мире, глубоко непонятна необходимость каменного здания для духовных нужд, когда даже материальные решаются в сетевых беседах и группах. Страх перед виртуальным существом-покемоном абсурднее любой черной кошки: только что в Корее чемпионат по бейсболу открывал огромный виртуальный дракон. Для мира бдительного надзора за равенством, прозрачности гендерных границ, отрицания любых иерархий всякая церковь, даже самая либеральная, будет недостаточно вегетарианской, зато слишком сексистской, агрессивной и дискомфортной, как и ее священные книги. Ее ритуалы, духовные для старых времен, для нынешних невесомых – избыточно материальны. А лучшие христианские стихи – не акты немыслимой свободы, а уступки устаревшему мировоззрению классиков из школьной программы.

Тем самым окончательно разрывается аномальная дружественная связь христианства и либерализма, которая сопровождала Россию почти весь XX век. Как в свое время кончилась перестроечная путаница правого и левого (правящих коммунистов некоторое время называли правыми, а рыночников-демократов – левыми), так заканчивается и это. Россия становится в этом отношении нормальной европейской страной.

Это не значит, что среди либералов не будет верующих, а все верующие будут религиозными фанатиками. Но это значит, что произойдет стандартизация и калибровка либерализма и общественно-политического христианства, они станут партийными, окончательно распадутся на два течения. Для одних никакая церковь больше не будет восприниматься как разновидность свободы, для других – никакой социальный авангардизм как разновидность церкви. Теперь русский либерализм будет официально против церкви, а русский консерватизм – за. Это образ будущей политики.

Осталось понять, почему прошлые преступления против церкви не создают хотя бы легкой заминки на пути жесткого антиклерикального протеста. Часть ответа в том, что советская диктатура быстро вышла за границы отдельных гонимых категорий и принялась уничтожать уже без разбору носителей старых и новых идей. Другая часть в том, что сколько российские интеллектуалы ни проповедуют германскую модель раскаяния в тоталитаризме, сами они ей не следуют. Германское покаяние общенациональное, а России ими предлагается государственная модель, когда обязанность каяться записана за должностными лицами.

Государство же каяться не торопится, сохраняя зазор двусмысленности, куда проваливается дружественная ему церковь. Впрочем, и тут Россия не отличается от современной Европы. Каким бы ни было реальное распределение прошлой вины, в настоящем правота оставлена за сторонниками прогресса, - заключает автор.