Ни оружия, ни наручников: как устроена образцовая немецкая тюрьма

Замечательные заметки о тюрьме Тегель в столице Германии оставил в ФБ правозащитник Сергей Шаров-Делоне.

«Постараюсь рассказать о тюрьме в Берлине. В других немецких тюрьмах не бывал – только в Тегеле, но почему-то уверен, что они не сильно от нее отличаются.

«Здесь и звуки, и краски не те…»

Не могу вспомнить, было ли мне неполные 17 или неполные 18 лет, когда я в первый раз, начинающий студент-архитектор, попал в Горицкий монастырь неподалеку от Кирилло-Белозерского. Попал, совершенно неготовый к тому, что увидел: в монастырских строениях, в том числе и в соборе, размещалось то, что стыдливо именовалось «интернатом для инвалидов войны» – на самом деле, склад для умирания безруких-безногих «самоваров». Я до сих пор с трудом заставляю себя вспомнить, увиденное – так страшно это было. Страшно смотреть, слышать и еще страшнее обонять смесь запахов гноя, кала, мочи, пота, крови и нечеловеческих страдания и отчаяния. Когда я вернулся в Горицы почти 30 лет спустя, в храме, в котором давно уже не было «интерната», в котором были снесены все нагороженные перекрытия и по которому гуляло гулкое эхо (в нем все еще слышались стоны), в храме по-прежнему нечем было дышать – всё тот же прерывающий вдох запах страданий. Потом я однажды почувствовал его снова, оказавшись на «Белозерском Пятаке» - колонии для смертников, занявшей постройки Кирилло-Новоезерского монастыря (сейчас там по-прежнему колония для пожизненных). Потом все тот же запах страдания преследовал меня в Бутырке и в любой колонии, в которой мне доводилось бывать. Неистребимый запах.

Я вновь задохнулся им в Берлине, когда мы вошли в здание бывшей тюрьмы Штази, которая вот уже больше четверти века не тюрьма вовсе, а музей. И ничем из того, что нам рассказывали ее бывшие заключенные, уже удивить было нельзя – запах говорил самое главное – всё остальное – «технические детали». Страшные, но не удивлявшие – запах…

На следующий день вместе с бывшими ГДР-овскими политзеками были в действующей тюрьме Тегель на территории бывшего Западного Берлина. Наши друзья-политзеки времен ГДР тоже, как я понял, впервые со времени своих отсидок в прошлую эпоху, входили в тюрьму. Подобравшись и ощетинившись – «руки-то помнят». Тегель – старая тюрьма, с 1899 года. С улицы постройки красного кирпича вполне тюремно-замковой архитектуры, разве что пообихоженнее, чем, скажем, Бутырка – ну так Германия же, орднунг! Ворота открылись и закрылись за спиной – отсечка. Паспорта сдаем, бейджики получаем и проходим во двор. На краю сознания - что-то не так… зуммера, что ли нет? Или не расслышал?.. Во дворе нас встречает помощник начальника тюрьмы по связям с прессой Рафаэл («русский» - как потом узнали, полу-татарин – полу-грузин, с русским языком, достойным русской интеллигенции). А потом и сам начальник тюрьмы господин Мартин Раймер – его можно принять за кого угодно, но не за тюремного начальника. Нам тут же рассказывают, что тюрьма серьезная: сидят тут от 3-х лет до пожизненного. Да и мотки колючки-«егозы» (правда, на диво аккуратные – Германия!) не оставляют сомнений.

Идем по двору в главный корпус. Что-то не то, но что именно, еще непонятно. Входим – и попадаем в «продол». Как в кино: сходящиеся под прямым углом к центральному узлу четыре яруса чугунных галерей с пролетом посредине (на уровне 2-ого яруса затянутых металлической сеткой) и камеры по обоим сторонам. В продоле какие-то заключенные, зататуированные так, что уже и черт лица не разобрать – и это дневальные. Стоим, в пол-уха слушая наших хозяев и крутим головами – не так! Не так! Всё не так!.. Через пару минут оглохлость проходит – и понимаешь, что не так: всё не так!

И первое-напервое - здесь просто спокойно. Все двигаются спокойно – кто бывал в наших тюрьмах, знает: там все двигаются обреченно-напряженно, готовые ко всему и заранее смирившиеся с невозможностью противостояния. Все, и заключенные, и тюремщики, различаясь только формой. Здесь все двигаются, будто им раз и навсегда скомандовали «Вольно!», скомандовали так давно, что все уже привыкли – и ходят спокойно и вольно. Здесь разговаривают совершенно спокойными интонациями. Здесь много цвета – все заключенные в цивильном, своем (комбинезоны только «на промке», на работе) – сколько сидевших говорили, что по выходе просто купались в красках одежд людей вокруг после черно-сине-серой зоны!

И нет запаха тюрьмы и страдания. Нет совсем. Сотрудники без оружия. Дальше мне никто не поверит, но и без дубинок, наручников и тому подобного. Только неизбывные связки здоровенных, почти средневековых ключей на поясе у каждого (включая и начальника тюрьмы г-на Раймера).

Сидельцы проходят мимо нас, оглядывая с некоторым спокойным интересом – не более того. Здороваются с начальством на ходу, ровно так же, как это делаем мы на воле, не напрягаясь и не вытягиваясь во фрунт – им отвечают так же.

Начинает доходить, что двери камер часто открыты, а на других, наоборот, висят аккуратные навесные замки – «Да-да, у каждого заключенного есть свой замок и ключ: он может запереть свою камеру выходя – ну, так же людям спокойнее – это же их личная жизнь и личное пространство - говорят нам наши хозяева, - А вот табличка «Не беспокоить!» - можно повесить, если не хочешь ни с кем общаться. Камеры запирают только на ночь и минут на 10-15 на общую проверку. Всё остальное время заключенные могут ходить по «локалке» свободно».

«Можно ли заглянуть в камеру? Можно, если хозяин не против». Не против первый же – 10 квадратных метров («В новых тюрьмах побольше, но тут уж ничего не поделать – старое здание»), отдельный туалет с умывальником, кровать (не шконка, а кровать!) с хорошим матрасом, стол, стул (не табуретка!), книги, телевизор, полочки, картинки по стенам, нормальное окно… В двери никакой «кормушки». Глазок есть – но заваренный («ЕСПЧ принял решение. Что глазки нарушают право на приватность – заварили»). Да, само собой, камера на одного. Все такие. Никаких «хат» на 10-20 человек. И вообще по тюрьме небольшой «недолимит». Душевые в продоле. Открыты. «Да хоть три раза на дню мойся – нет ограничений – зачем?» Телефон также в каждом продоле. «Куда можно звонить? Да хоть во Владивосток, хоть в Буэнос-Айрес – только платить придется, а так – да куда угодно и сколько угодно. Да, можем заблокировать номер, ну, например, если бывшая жена попросит, чтобы не доставал. Но только по просьбе». Следующий корпус – новый. Тут сидят те, у кого 8-10-12 лет, вплоть до пожизненных. Кстати, почти в центре Берлина, а не в Харпе за Полярным кругом! Но всё то же самое – только камеры, действительно, немного побольше – новый корпус. И ровно такое же спокойствие. «Нет, условия одинаковые, вне зависимости от срока. От поведения немного зависит – можно получить и несколько суток закрытого содержания в запертой камере». Не в ШИЗО, БУРе или «крытке», а в своей камере. Прогулки при этом, само собой (тут как-то сразу понимаешь, что «само собой») никто не отменяет.

«У нас тут половина осужденных – интернационал: кого только нет! Вообще, надо признать, что уровень контингента сильно падает: языку и читать-писать учим в школе. Раньше по рабочим профессиям разряды всем давали, а теперь чаще всего удается лишь некоторым операциям обучить успеваем» - это мы идем в мастерскую профобучения. «А какое свидетельство вы им выдаете? Ваше?» - «Аттестат об освоении профессиональных навыков. Такой же, как на воле» - «А можно потом узнать, где он получен?» - «А как? Он такой же – не узнать» - «И ниоткуда?» - «Нет, конечно!». Вот это «конечно»!

В мастерской два мастера учат человек десять строительным работам. Обучающиеся, в основном, арабского и иранского облика. Кладка – не на цементе, а на глине: разбирать потом легче. Следят за работой и спокойно поправляют, если что не так. «Стараемся, чтобы в каждое последующее задание входили элементы предыдущего – для закрепления навыков» - поясняет мастер, указывая на опалубку для перемычки окна в стене. Все заняты делом, но без нервов и суеты. Речь не о «плане», а об обучении. «Хоть 7-8 операций освоят – всё потом будет, чем зарабатывать на жизнь». Потом, когда выйдут в нормальную жизнь. С обычными, как на воле, аттестатами.

Снова выходим и направляемся к выходу с промки. «Работать положено всем. Это принцип» - «А если не хочет наотрез?» - «Ну, никак же не заставишь! Правда и денег не будет» - «А сколько?» - «200 евро в месяц. При этом никаких ни налогов, ни страховок. Кроме небольшого взноса в страховку от безработицы – на первое время по выходе, пока на работу устроятся».

Заключенные – так и тянет сказать «жители» - выходят с промки. Не строем, а вольно идут, расходясь по корпусам, о чем-то разговаривая и смеясь. На поворотах и у дверей корпусов стоят сотрудники тюрьмы. «Напряженный момент – всякое может, конечно, случиться: могут между собой повздорить, например» - «И что тогда?» - «Разговариваем, разводим». Напряженность момента, правда, неощутима: сотрудники стоят вольно, в двух шагах от нас сотрудница одна – как-то опасность не висит. А народ, действительно разный – кого только нет: и негры, и арабы, и вьетнамцы, и немцы. Спустя минуту соображаешь, что вот эта ненапряженная, без всякого оружия сотрудница стоит одна на повороте к корпусу для сидящих за тяжкие преступления – и эти преступники спокойно идут мимо нее, здороваясь через одного.

«А если что случится? У вас же оружия нет!» - «Тогда вызываем полицию» - «Какую?» - «Обычную, городскую. А что?» - и не знаешь, что ответить и как объяснить хоть что-то про ФСИНовский спецназ, крушащий наших зека даже не за провинности, а просто для тренировки.

В это время мы стоим в виду самого нового корпуса, построенного всего лет 5 назад, и напоминающего вполне себе дорогую гостиницу. «Это новый корпус – для отбывающих превентивное наказание». Что это такое – в следующем тексте. А здесь только о том, что в окнах его нет даже решеток… Потом в отреставрированную церковь (о ней тоже потом) – и мы сидим в небольшом конференц-зале за столом, пьем кофе, слушаем наших хозяев и засыпаем их вопросами.

О медицине (тоже потом) – сейчас лишь две детали: на 600 заключенных 42 человека медперсонала. А есть еще и общая для всей земли Берлин тюремная больница. А потом нечто: «Мы в этом году перебрали бюджет на лечение – говорит Мартин Раймер – два тяжелых случая: один получил сильные ожоги при пожаре в камере – пришлось в городской больнице его долго лечить в специальном боксе, а это дорого, а второму пришлось ставить искусственное сердце – тоже, понятное дело, дорого» - «Так вас же посадят за перерасход бюджетных средств!» - хором выдыхаем мы. «Нет, что вы! Вот если бы мы вдруг не оказали лечения, тогда… Но это невозможно. А перерасход – не самое важное».

Немая сцена.

Приходим в себя лишь для того, чтобы нас доканали.

«А вот что тут у вас в брошюре (это из нее ПЛАН ТЮРЬМЫ И ее АЭРОФОТО, которые я вынес в качестве картинки!) написано про 124 –х «опекунов заключенных – это кто?» - «Просто люди. Добровольцы. Разные – от пенсионеров до студентов. Помогают тем, у кого на воле никого нет. Приходят позаниматься, поговорить…» - «Еще раз, пожалуйста! Куда приходят?» - «К нам, в тюрьму» - «Внутрь?» - «Ну, конечно! Некоторые уже по 30 лет приходят всё к новым подопечным, некоторые новые, первый раз пробуют» - «И вы их просто так пускаете?» - «Да, конечно! Всякого, кто хочет помочь. Тем, что давно ходят, мы и ключи выдаем»….

Ключи у добровольцев с воли. И никакого запаха боли и отчаяния. Именно потому.

На первое место немецкая тюрьма ставит человеческое достоинство

Теперь я постараюсь поменьше отвлекаться на непосредственные впечатления и рассказать о тюрьме Тегель и вообще о тюрьмах федеральной земли Берлин. Благо что исключительно информативный бюллетень объемом с приличный журнал был нам подарен, и сейчас у меня перед глазами.

Германия, если кто об этом успел забыть со времен ее объединения, по-прежнему официально называется Федеративная республика Германия (Bundesrepublik Deutschland) или ФРГ. И это не простая формальность вроде Российской Федерации, которая федеративна только по названию. Германия — федерация вполне себе реальная. Настолько реальная, что у нее даже в такой «силовой» составляющей, как пенитенциарная система, нет никаких федеральных органов типа нашей ФСИН — Федеральной службы исполнения наказаний — все полномочия в этой области переданы земельным властям. Да, Германия — не Соединенные Штаты Америки, и законы в ней, в основном, единые для всей страны. Но, во-первых, в основном, а не полностью, а во-вторых, их исполнение практически полностью контролируется на земельном уровне. Да, есть Федеральный Конституционный суд и Федеральный Верховный суд, но в реальности подавляющее число дел доходит максимум до соответствующих судов федеральных земель.

Собственно, современная тюремная система Германии приобрела настоящий вид далеко не сразу. На рождество 1967 г. письмо заключенных в адвокатуру привело к глубокому пересмотру основ прежде тоже исключительно карательной системы. Федеральный Конституционный Суд, глубоко вникнув в проблему и констатировав систематическое нарушение прав человека в немецких тюрьмах, инициировал полный пересмотр всей системы наказаний, в результате чего семь лет спустя появился Федеральный Тюремный Акт. Но Германия, как я уже сказал, - федеральное государство, и земли оказались отнюдь не в восторге от принятых нововведений, поскольку все огромные затраты на реформу пенитенциарной системы и собственно самих тюрем падали на них. Еще три года ушло на достижения компромисса, пока 1 января 1977 г. Акт, наконец, не вступил в действие.

Его основной принцип: тюрьма ставит человеческое достоинство на первое место, а ее основная задача – ресоциализация заключенных, подготовка их к возвращению в нормальную жизнь.

Для обеспечения прав и человеческого достоинства, в частности, в земле Берлин в 2011 г. был принят специальный акт по защите персональных данных заключенных. Я видел его в действии: ни на одной двери камер нет ни фамилии заключенного, ни его статьи или срока – только указание, что камера занята и что ее обитатель работает. Точка. И начальник тюрьмы Тегель сказал нам (приходится верить, как бы это ни было невероятным для нас), что он не знает, кто сидит в конкретной камере и за что, и не может получить этих данных вне специальной и непростой процедуры. Кстати уж, коли о дверях: на одной из них заметил табличку, отличающуюся от других (я немецкий – увы! – совсем не знаю, а потому сам прочитать не могу), спросил, что написано? «Ремонт». Понятно. Ничего, оказывается, не понятно! Это из камеры освободился сиделец – и в обязательном порядке делается ремонт, прежде чем в нее заедет новый заключенный! Ремонт, Карл!

Прежде чем двигаться дальше, приведу некоторые цифры – без них весь разговор повиснет в воздухе. Вообще в Германии заключенных немного - на 2013 г. их было 79 человек на 100 000 жителей (во Франции – 98, в Великобритании – 148, в России – 475, а в Штатах – 716) и число их постоянно снижается: в Берлине за 2006 по 2014 гг. с 5280 до 3983 человек, т.е. на четверть за 8 лет. Сидят в берлинских тюрьмах не только граждане Германии – в Тегеле, например, 33% - иностранцы. Но вынужден огорчить наших патриотов: если кто полагает, что хоть тут-то «мы всех порвали», то жестоко ошибается – из этой трети иностранцев 20% - турки, 15% - поляки, 6% - ливанцы, по 5% - сербы и румыны, а мы теряемся где-то среди 49% «прочих». Женщин сидит очень мало – всего 4,9% от общего числа заключенных. В предварительном заключении (по-нашему, в СИЗО) сидельцев немного – на весь Берлин 642 мужчины и только 25 женщин – как-то без этого обходятся (все цифры на 31.04.2014).

Тюремная система в земле Берлин состоит из нескольких учреждений: тюрьма Тегель, как принято говорить в Германии «закрытого типа» или «высокой безопасности», по-нашему, просто тюрьма; такие же по статусу тюрьмы Моабит и Хейдеринг, тюрьма Плётцензее, в которой есть и «закрытое», «высокой безопасности» отделение, и отделение «открытое», «низкого уровня безопасности», а также тюремная больница, общая для всех тюрем Берлина; Берлинский центр ювенильного заключения (тюрьма для несовершеннолетних); женская тюрьма; «открытая» тюрьма (по-нашему — колония-поселение, только гораздо более мягкая, чем у нас) и центр ювенильной опеки (нечто вроде закрытого интерната для несовершеннолетних правонарушителей). Каждая из тюрем имеет свои особенности. Так, например, в Тегеле, одной из самых больших тюрем в Берлине — есть отделение так называемого «превентивного заключения», и, если не ошибаюсь, только в ней содержатся лица с пожизненным сроком. Моабит — это и СИЗО, и тюрьма для экстрадируемых, и т. д. Что непривычно, это то, что большинство тюрем — еще и «долговые тюрьмы» (у нас такого больше — а может быть, пока — не водится), в которых сидят как те, что не смогли оплатить долги, например, по ЖКХ, так и наложенные на них штрафы.

А теперь о Тегеле. Первое, что поражает — это количество, а главное — состав персонала. На 935 «посадочных мест» (как я понял, это число совсем недавно уменьшилось в связи со сносом одного из больших старых корпусов, гору еще невывезенных кирпичей от которого мы застали) штатная численность сотрудников составляет 681 человек, в том числе 6 педагогов и 42 медика, не считая 5 штатных священников (3 католических и 2 лютеранских), 124 опекунов заключенных и 83 руководителей кружков, которые приходят в тюрьму в соответствии с расписанием занятий. В общем, сотрудников столько же, сколько заключенных. При этом надзирателей чуть больше половины — 376 чел. плюс 51 практикант. А из них — убедился воочию: 94 + 11 практиканток - женщины. И в целом, в штате женщин - треть сотрудников. Никто не носит оружия. Никакого. И «спецсредств» тоже — ни дубинок, ни наручников нет ни у кого. На вопрос «А как?» ответ один у всех: «Мы должны разговаривать». И это принципиально – разговаривают с людьми.

Я уже сказал, что Тегель – тюрьма закрытого типа или «высокой безопасности» по-немецки. И это видно сразу: по-немецки аккуратные плотные спирали колючки-«егозы» вдоль всего периметра высокой стены плюс камеры наблюдения и привычные по нашим тюрьмам «шлюзы» на въездах не оставляют никаких сомнений. Но за одним только «но» - это только на внешнем периметре. А внутри ее никаких колючек нет. Ограждения «локалок» есть – такие же, как у нас в жилых дворах (в принципе, перелезть-перескочить нет проблем, правда, не понятно зачем, если входы в них открыты. «Максимальная безопасность и жесткость снаружи и максимально возможная открытость и свобода внутри – это принцип» - в один голос говорили нам наши провожатые. И приходится верить одновременно их словам и своим собственным глазам. «Максимально возможная» - подчеркивают нам.

И это так: с работы из мастерских сидельцы идут на наших глазах (и рядом с нами) не строем, а обычными группками и поодиночке, беседуя о чем-то – а невооруженные и спокойные сотрудники в этот момент («Это напряженный момент» - говорят нам и приходится поверить, хотя напряжения незаметно) стоят на поворотах и у дверей корпусов. Опять же без оружия и спецсредств. И не только мужчины. Но при этом четверть часа спустя мы же видим, как заключенный садится у дверей корпуса в машину, чтобы его довезли метров 100 до корпуса свиданий – просто так болтаться по территории запрещено. У заключенного в сумке плюшевые детские игрушки: «Значит, жена с ребенком пришла на свидание – не сидеть же ребенку просто так» - поясняют нам. Краткие свидания - по часу раз в неделю. Не раз в два месяца, как у нас. И не через стекло (более унижающего человека общения никогда не видел!), а в отдельной комнате. Потому что потеря социальных связей – самый нежелательный для немецкой тюремной системы результат: она нацелена на ресоциализацию, на то, чтобы человек, выйдя из нее, обратно не вернулся.

И для этого делается многое и не задешево: это только говорить о ресоциализации просто, а сделать… Все заключенные должны работать. Правда. Как и у нас, принудительно не заставят (правда, и послаблений не жди в таком случае). Работа – с 6:55 утра и до 14:50 (в Германии, как и вообще в Европе, все какие-то «жаворонки»; что делать «совам» - ума не приложу!), с получасовым перерывом на ланч между 11:30 и 12:45 (в зависимости от работы). И с перекурами. В 15600 обед, после до 21:40 – свободное время. Зарабатывают не очень много – примерно 200 евро в месяц, но и выплат с них никаких (даже нет выплат по мед.страховке – все за счет бюджета), кроме небольших выплат по страховке от безработицы: «Чтобы когда освободится и пока устроится на работу, было бы на что жить» - поясняют нам.

Работа достаточно квалифицированная, увы, но не все к ней готовы. А потому в Тегеле большие учебные мастерские. Большие – это на 66 мест по полному циклу (т.е. на разряд) и еще 61 место на неполный цикл (как тут называется – «модулярная квалификация») – это там, где учат какому-то набору умений. Итого – сами посчитайте – 127 мест проф.образования – для каждого седьмого! «Надо признать, качество контингента падает, - говорит начальник тюрьмы, - раньше мы всем разряд давали, а теперь удается так обучить не всех; некоторых только каким-то операциям – тоже лучше, чем ничего, но…». Всем обученным выдаются сертификаты, ничем – подчеркиваю - НИЧЕМ! – не отличающиеся от аналогичных сертификатов и свидетельств, полученных на воле. Переспрашиваем и получаем утвердительный ответ: «Да, именно так – их никак нельзя отличить. Человек же освободился – важно не где он получил умения, а что умеет».

А кроме того есть школа на 100 мест, гимназия (!) и даже студенты-заочники (и таких аж на 10 человек) – занятия в школе, гимназии или институте приравнены к работе и идут в рабочее же время, разве что школьники начинают занятия позже – в 8:05. Я еще раз подчеркну: Тегель – строгая тюрьма. И в ней мобильники и компьютеры запрещены. Абсолютно, но все же с одним исключением. Догадываетесь, с каким? Именно: в классах компьютеры есть (правда, без выхода в интернет). И тоже все-таки не абсолютно: для учащихся заочно в институтах есть интернет выход на сайт учебного заведения. Потому что учёба – святое. Опять-таки потому, что тюрьма хочет, чтобы они устроились в жизни, а не вернулись обратно.

Свободное время – отдельный разговор. Не знаю, честно, сколько в Тегеле кружков, но по справке одних только руководителей кружков – 83 человека. По одному на 10 заключенных! И да, есть свой театр, и в него можно прийти с воли на спектакль, купив, как и обычно, билет, разве что телефон оставив на КПП.

Над всей тюрьмой возвышается храм. Огромный, рассчитанный на былые полторы тысячи сплошь верующих заключенных – построен он был в 1899 г. «Теперь великоват» - говорит начальник тюрьмы. Может, и велик, но очень красив и прекрасно отреставрирован. В нем проходят теперь и евангелические (лютеранские) и католические службы. А в приделе – и православные, баптистские, адвентистские – словом, любых христианских конфессий. Кроме штатных католических и лютеранских священников, остальные – приходящие. В день, когда мы были в Тегеле, всюду висели объявления по-русски, что вечером будет о. Николай. У иудеев и мусульман – отдельные помещения, и раввины и муллы тоже приходят.

Условия одинаковые для всех, вне зависимости от тяжести преступления, статьи и срока

Какова тюрьма, едва ли не лучше всего видно в продоле — тюремном коридоре. В старом центральном корпусе Тегеля находишься как внутри декорации к американскому фильму про тюрьму. Неудивительно — Тегель построен по американскому образцу: три протяженных блока, сходящиеся к центру. В каждом из них пролет на все четыре этажа, по краям галереи с выходящими в них дверями камер. На уровне второго яруса пролет затянут прочной стальной сеткой — совершить самоубийство, бросившись в пролет не удастся. Двери камер железные, но никаких «кормушек». А глазки, как я говорил уже в предыдущих постах, заварены по требованию ЕСПЧ — нарушение приватности. В каждой двери — замочная скважина для огромных ключей (сколько ни видел тюрем, во всех них ключи прямо-таки средневековые, всегда на больших кольцах, и здесь ровно такие же). Но помимо этой скважины — аккуратные навесные замочки. Ключи от которых — у заключенных. И каждый из них, уходя на работу, может закрыть за собой свою дверь — снова privacy. Да, те самые средневековые ключи — у сотрудников. Да, у них есть и второй набор ключей от навесных замочков. Но это только для проведения досмотров (даже обысками, а тем более «шмонами» их как-то не поворачивается язык назвать). Почему? А потому что достаточно заглянуть в камеру — а сделать нам, посетителям, это можно только и исключительно с согласия «владельца» камеры (еще раз privacy) — как сразу же становится понятным, что никакие привычные в наших СИЗО и ИК варварские шмоны с переворачиванием всего вверх дном, здесь очевидно не случаются.

Камеры в этом старом корпусе 1889 г. постройки небольшие — по 10 кв.м. - больше не выкроишь из старой планировки. Но эти 10 кв.м — на одного. Камеры только одиночные. С нормальным санузлом и умывальником в каждой (пару лет назад даже в общих камерах не тюрьмы, а спецприемника для административно-задержанных на Симферопольском бульваре в Москве такой «роскоши», как непросматриваемый всеми туалет не водилось в помине - с тех пор не сидел, не знаю, может, и завелось, наконец). С нормальной кроватью (достаточно широкой и с хорошим матрацем), столом, стулом, вешалкой, полками с книгами и журналами. И с общим ощущением обжитости (во всяком случае те, в которые с разрешения сидельцев заглянули) — не бывает такого, если при шмонах всё переворачивают вверх дном!

Вообще-то одиночные камеры могут служить и дополнительным наказанием. Но это «вообще-то» к Тегелю, определенно, не относится. Хотя бы потому, что примерно половину дня их двери открыты (а если закрыты, то по желанию сидельца; на этот случай есть привычные в гостиницах таблички «Просьба не беспокоить»). И заключенные все послерабочее время, т.е. с 15:30 и до 21:40 могут свободно ходить по продолу, выходить на улицу в локалку, встречаться с родными на коротких свиданиях, заниматься в кружках или с волонтерами-опекунами, звонить по телефонам-автоматам, который стоят в каждом продоле (за звонки куда угодно платят сами заключенные), заниматься спортом и т.д. А могут находиться у себя: если не хотят ни с кем общаться – могут закрыть дверь и повесить ту самую табличку «Просьба не беспокоить». Собственно говоря, заключенные могут оставлять дверь открытой и уходя на работу или учёбу утром, но так поступают, как я сумел понять, только те, кто в этот день остаются за дневальных в здании, остальные навешивают свои замочки.

Снова и снова – Тегель – строгая тюрьма, и ночью, то есть от отбоя в 21:40 и до подъема в 6:00 заключенные обязаны находиться в своих камерах, двери которых должны быть заперты. Кроме того, сидельцы должны быть в камерах за закрытыми дверьми еще раз днем после обеда, где-то около 15:30 – проверка наличия на месте. В новых корпусах (а именно в них сидят по большим срокам) единых пролетов и галерей нет – обычные коридоры. Камеры в них побольше – 12 кв.м., но всё то же самое. В конце коридора всегда открытые чистые душевые – я уже говорил, что никаких ограничений на прием душа нет.

Условия одинаковые для всех, вне зависимости от тяжести совершенного преступления, статьи и срока. И режим одинаковый, тоже от срока и статьи не зависящий. Единственное, что может его устрожить (например, запретом на выход из камеры на работу или учебу – но не на прогулку! - на определенный (как я понял, не очень большой срок) – это неадекватное поведение и нарушение режима. Даже «пыжики» - отбывающие пожизненное заключение – проводят в отдельном продоле обычно только первые 5 лет, а потом переводятся в обычное отделение с равными с другими заключенными правами.

Относительно еды многого не скажу: не пробовал. Но то, что видел на тарелках (да-да, именно на тарелках, а не в мисках!), и выглядело и пахло более чем съедобным: при нас разносили картошку с мясом. Так, я бы сказал, хорошая порция в хорошей столовой. Во всяком случае, ничем не напоминавшее бутырскую кухню, которую мне довелось попробовать.

На одной из дверей в продоле – красный крест. Зная, сколь болезненен в российских что СИЗО, что тюрьмах вопрос с медициной, спрашиваем тут же: «А как и что должен и может сделать заключенный, если заболел?». Выясняется, что еще утром, после проверки и завтрака, до выхода на работу он может свободно зайти в эту самую дверь, где обязательно будет медсестра и попросить к нему зайти, после чего, если самочувствие плохое, может остаться в камере, и не идти на работу. Как только придет фельдшер (как я понял, часов в 9 утра), он к нему обязательно заглянет. А дальше – в зависимости от того, что случилось. Либо даст какие-то лекарства (а они – не поверите, но есть и, как я понял, далеко не одна и та же таблетка, одна половинка которой «от головы», а другая «от жопы» - и смотри, не перепутай!), либо, если болезнь серьезная, может направить его в тюремную больницу. То, что медперсонал реально среагирует, то, что до него не надо докрикиваться неделями – факт. Да и сама его численность в Тегеле – 42 человека, по одному медику на 20 заключенных(!) не оставляет в этом сомнений.

Наши провожатые – повторю: начальник тюрьмы г-н Мартин Раймер и пресс-атташе Рафаэл – знают, что мы в теме, что не с Луны свалились, но с видимым удовлетворением проговаривают для нас вслух: «Заключенные судом лишены свободы. Но не человеческих прав. И на здоровье и медицинскую помощь тоже. Тюрьма не должна быть источником болезней – из нее же выходят на волю. Лечить нужно – это и для людей, и для общества важно»… Сравнивать с тем, что у нас, бесполезно.

Лечение – серьезная статья расходов. Потому что, в отличие от воли, заключенные не платят с заработков за медицинскую страховку – вся медицина в тюрьме за счет бюджета. Вся, и медики в Тегеле, и тюремная больница в тюрьме Плётцензее, единая для всех тюрем земли Берлин. Больница немаленькая, со стационаром на 116 коек, с психиатрическим (на 36 коек) и общим (на 80 коек) отделениями, включая сюда и специальные палаты для пред-операционной и пост-операционной интенсивной терапии на 20 мест). Именно так – это настоящая больница, притом хорошо оборудованная. Часть персонала постоянная, часть врачей – приходящие по мере надобности, за их работу тоже платит бюджет. «Например, стоматологи приходящие. Но в больнице есть стоматологический кабинет, полностью оборудованный, с рентгеном и всем необходимым, не хуже, чем в стоматологических клиниках в городе. Так что лечат зубы у нас в больнице, а врачи с воли - поясняют нам, - Так лучше и выгоднее». Упоминание про выгоду неслучайно: тюремная медицина — штука очень затратная, и от того, сколь экономно она организована, зависит ее эффективность: сколь бы много не тратила страна на пенитенциарную систему, средства всё же не бесконечны.

В Эстонии, например, вообще отказались от тюремных больниц, оставив в тюрьмах только терапевтов, оказывающих только самую простую помощь и выписывающих направления в обычные городские больницы. Да, затраты на конвой и охрану (и очень немалые!), но эстонцы посчитали, что в тюрьмах им создавать настоящую медицину дороже. А значит, качество будет ниже. В Берлине, как я сказал, тюремная больница есть, но в большой степени как хорошо оборудованная площадка, база, в которой работают врачи из городских больниц.

Ровно до того уровня, пока оснащение больницы в Плётцензее позволяет обеспечить качественное лечение. А как только его не хватает, заключенных направляют в городские специализированные центры. В первом тексте я уже упоминал о страшном перерасходе бюджетных средств, случившемся в берлинской тюремной системе в этом году: двум заключенным потребовалось очень дорогое и длительное лечение в специальных условиях – одному в специальной барокамере (если я чего не путаю по медицинской безграмотности) из-за тяжелых и обширных ожогов вследствие пожара, устроенного в камере, а другому для операции по пересадке искусственного сердца (!). Оба лечения длительные, дорогостоящие, требующие дорогого и специального оборудования, и обе производились в гражданских, вольных городских больницах. «Это не только дорого, - поясняют нам, - но и очень муторно организационно: наши сотрудники круглосуточно находились посменно при них всё время лечения (конвой!), отвлекаясь от обычной деятельности, но надо – так надо!». Честно говоря, я не вполне понимаю куда и как могли сбежать больные из барокамеры с тяжелыми ожогами или сразу после пересадки сердца, и насколько им был нужен конвой, но, видимо, это немецкий ordnung – положено, значит будет. А перерасход бюджетных средств на лечение (напоминаю, всё оно за счет бюджета), как выяснилось, никого не волнует особо: не деньги – главный показатель работы, а сама по себе качественная медицинская помощь.

Ну и напоследок – о больном. О суицидах. Они есть. Что принципиально важно – их не скрывают, о них говорят и стараются их предотвращать. При поступлении в тюрьму все заключенные проходят тест на склонность к суициду («suicide screening»). С заключенными из группы риска работают психологи. И тем не менее самоубийства случаются. Вообще, в Германии уровень самоубийств невысок, по сравнению с большинством развитых стран – в 2012 г. 9,2 чел. на 100 000 жителей. В тюрьмах он, естественно, выше – все же в тюрьмы попадают, как понятно, не самые благополучные граждане, многие – с психологическими проблемами. За год около 100 заключенных по всей Германии сводят счеты с жизнью; в земле Берлин в 2012 г. таких было всего 2 человека (если пересчитать на виртуальные «100 000 заключенных» – такого количества просто нет! – то получится 48 чел., или в 5 раз выше, чем в целом по стране), но это был хороший год: два года спустя суицидов в берлинских тюрьмах было целых 7. Чем вызван такой скачок, при том, что статистика демонстрирует общую тенденцию к снижению уровня суицидов в берлинских тюрьмах – не знаю. Важнее то, что никто не скрывает эти цифры и не замазывает проблему – мною они взяты из того самого буклета, что был подарен в Тегеле, а не добыты каким-то левым путем.

Всё это рассказ о том, что тюрьма в Берлине устроена для того, чтобы вернуть совершивших преступление людей в нормальное общество нормальными людьми – они выйдут на свободу, отсидев свои срока и окажутся среди обычных граждан, в обществе, и общество хочет, чтобы они стали его нормальными членами, а не изгоями и не угрозой этому обществу. А для этого оно делает всё так, чтобы в тюрьме люди могли оставаться людьми, с человеческим достоинством и правами. Которые они, кстати, могут – и как выяснилось, вполне активно отстаивают! – в судах. Подавая иски против тюрьмы, кстати. «Ну, большая часть, как обычно, - это что их не так лечат, – смеется Рафаэл, пресс-атташе Тегеля, - Что делать – судимся!». Судя потому, насколько спокойно это произносится, это обычная, привычная, вовсе не какая-то чрезвычайная часть работы. И еще: уважение человеческого достоинства, его privacy в Тегеле (не сомневаюсь, что и в других тюрьмах тоже) настолько привычно и естественно, что никому в голову здесь не может прийти такой, казалось бы, простой расчёт, что уж пожизненно заключенные-то не вернутся в общество, и что нечего так печься об их правах! Неважно, вернутся или не вернутся – это люди, а не бесправные зека, люди с неотъемлемыми, данными Богом правами. Раз и навсегда.

Вот, в общем-то, почти всё о тюрьме в Берлине. Остается еще рассказать о самом спорном – о превентивном заключении. Но о нем – в заключительных заметках.

Единственная сомнительная мера – превентивное заключение

На последний пост о берлинской тюрьме я оставил самое сложное. То, относительно чего у меня нет однозначного мнения.

Последним в ряду современных вполне корпусов тюрьмы Тегель (все они западно-берлинской постройки 1980-х гг.) стоит корпус, настолько похожий на современную гостиницу так примерно 4 звезды, что глаза чуть ли не автоматически пытаются разглядеть стену периметра, отделяющую его от тюремной территории. Но нет, периметр озватывает и этот корпус, он внутри. Совсем современное здание (как потом выяснили – 2014 г. постройки) с огромными окнами без следов решеток, на выделенной аккуратной оградкой территории. «Это корпус превентивного заключения, - говорит начальник тюрьмы. – Что это такое? Это особенность немецкого законодательства, я вам о ней подробно расскажу».

Я архитектор по профессии и сразу же вижу, что помещения в этом корпусе большие: при стандартной для коридорной системы толщине здания, шаг поперечных перегородок очень большой – больше, чем в наших панельных домах, даже самых современных. А значит, и помещения внутри немаленькие. Так оно и оказывается: каждое помещение – это 20 кв.м плюс полный санузел с душем. Для кого и для чего – оно ведь внутри охраняемого периметра с колючкой-егозой и камерами наблюдения?

Как выясняется, в немецком законодательстве есть, действительно, особенность, применяемая к рецидивистам, то есть к тем, кто уже не первый (насколько я понял – далеко не первый) раз нарушают закон. Она позволяет суду помимо вынесения срока отбывания наказания в тюрьме (а он может быть сам по себе и не очень большим: например, за не первую уже кражу) вынести согласно Статье 66 Германского Уголовного кодекса (StGB) решение о дополнительном «превентивном заключении», посчитав, что осужденный «представляет опасность для общества». В этом случае заключенный, отбывший свой срок «до звонка», не выходит на свободу, а перемещается в этот самый корпус для отбытия «превентивного», по смыслу – предохраняющего общество – заключения. На неопределенный срок. Пока не будет сочтено, что риск рецидива, т.е. повторного совершения преступления, невелик. Насколько я сумел понять, закон о «превентивном заключении» проходил не гладко. Потребовалось решение Федерального Конституционного Суда от 4 мая 2011 г., который посчитал превентивное заключение непротиворечащим Основному Закону, но ввел очень жесткие правила его применения. Опять же насколько я понял, ЕСПЧ высказывал, мягко говоря, сомнения относительно законности такой меры и, как минимум, настаивал на том, чтобы условия ее применения были максимально щадящими. В итоге, 1 июня 2013 г. был принят Акт о превентивном заключении земли Берлин (Sicherungsverwahrungsvollzugsgesetz – именно так, я не издеваюсь ;)).

Дальше я, пожалуй, процитирую текст буклета о берлинских тюрьмах: «Подход к применению превентивного заключения в Берлине основывается на следующих принципах: 1. Режимные меры, исходящие из современных научных рекомендаций, максимально интенсивные, и максимально индивидуализированные для каждой личности; 2. Деятельность, мотивирующая к освобождению; 3. Адаптация дисциплинарных ограничений к условиям жизни на свободе в тех пределах, в которых они не вступают в противоречие с установленными мерами безопасности; 4. Организация системы заключения таким образом, чтобы она существенно отличалась от условий обычного тюремного заключения; 5. Сфокусированность на освобождении, достигаемая опытом регулярных выходов на свободу в сопровождении надзирающего сотрудника, самостоятельных дневных выходов на свободу без сопровождения, основанных на объективной, реалистичной оценке рисков, а также применением развивающих программ, подготавливающих человека к освобождению.

В этот корпус нас не пригласили. Думаю, всё из-за тех же соображений уважения приватности, о которых я уже говорил, только в этом случае, помноженным как минимум вдвое. Поэтому я могу опираться только на то, что нам рассказали и на материалы буклета. Каждый сиделец в нем имеет номер (камерой его назвать трудно) в 20 кв.м с полным санузлом, т.е. с личным душем. Всего таких «номеров» 60, из них на сегодня заняты 37 – похоже, что слова об исключительно жестких правилах применения такой меры – не пустой звук. Находящиеся в превентивном заключении гораздо свободнее обычных заключенных («срочников») в самостоятельном определении своего режима дня (насколько – не знаю), они могут свободно передвигаться по корпусу и локалке в течение всего дня, могут сами готовить себе еду (опять же не могу сказать, в общей ли кухне или в каждом номере есть нечто вроде кухни-ниши). Обязаны ли они работать – тоже не могу сказать.

Раз в год комиссия тюрьмы Тегель персонально по каждому решает, готов ли он к освобождению (то есть велик или нет риск рецидива); раз в два года проводится независимая психологическая комиссия.

Но в принципе, человек может сидеть в превентивном заключении бессрочно. И в этом проблема.

Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что перенести практику «превентивного заключения» в наши реалии – это будет катастрофа: лишний и очень мощный повод для издевательств над заключенными, коррупции, словом, всего букета прелестей нашей и без того безумной тюремной системы. Я вообще не уверен, что такое правильно. Я всё понимаю: общество хочет оградить себя от тех, кто имеет стойкую склонность к противозаконному поведению. Но человек отбыл наказание – не уверен, что превращать его в бессрочное или даже в заключение с неопределенным сроком общество имеет право. Я бы скорее согласился с существенным увеличением срока при рецидиве, но определенного конечного срока. Тем более, что такая опция как УДО – условно-досрочное освобождение – в немецких тюрьмах тоже есть. «Тоже» - даже не совсем точное определение: насколько я смог понять, работает эта опция не в пример лучше, чем у нас. А вот не ставить верхней планки заключению… Не знаю.

Всё, на чем этот институт может держаться – и на чем он, как очевидно, держится в Германии – это на безусловном авторитете тюремных властей и на столь же безусловном доверии к ним общества. Мы ходили по тюрьме Тегель целый день. Видели, как держатся сотрудники тюрьмы, как они общаются с заключенными и как заключенные общаются с ними – первое, что бросается в глаза – это спокойное достоинство всех сотрудников, что мы видели. Ничего даже отдаленно напоминающее ту смесь животного страха и опьяняющей безнаказанности, которая несмываемой печатью лежит на тюремщиках в России. Практически на всех, на приличных и на совсем оголтелых и отмороженных. Здесь сотрудники сами ощущают себя уважаемыми людьми, делающими уважаемую обществом работу. Не случайно в тюремной системе Берлина почти нет свободных вакансий. Это в посёлке при мордовской зоне некуда податься, кроме как в вертухаи – здесь огромный город. А вакансий в тюрьме почти нет. Хотя кастинг очень строгий. Уважаемая обществом профессия. Люди, которым общество доверяет.

Но даже с такими людьми, которым дано право решать, я не уверен, что превентивное заключение – правильный путь.

Может быть потому, что привык ждать «звонка». Как все в России. До-сиденты, сиденты и от-сиденты...»