Художники и власть: изменение парадигмы

Алина Витухновская, писатель

Чаще всего мы слышим о дилемме «поэт — власть», сама суть которой является глубоко ошибочной. Разве поэт не мечтает о власти? Разве не для того и сделался он поэтом, чтоб овладеть умами людей? И разве не может он посягать на нечто большее, чем умы?

Я помню, как начала писать. И примерно понимаю почему и что было моим подлинным мотивом. С рождения я очень хорошо чувствовала язык, слово и видела, как они воздействуют на окружающих. Именно этого воздействия я и добивалась. Не ради же самого процесса письма затевалось все это! Ради удовольствия, полагаю, пишут графоманы. Пусть профаническая публика верит в абстрактный творческий процесс и вдохновение, но я не верю, ибо знаю ситуацию изнутри. В моих текстах регулярно появляются образы власти или желание ее, которого я нисколько не вуалирую. Например, в стихотворении «Правильный Тиран»:

Я истлевший тиран, топором шаловливым устало,

То-ли мертв, то-ли пьян, что попало пропало…

Как считалка конца досчитаю до ста и открою стрельбу.

И закрою глаза, потому что устал, потому что я верю в судьбу.

Я истлевший тиран, расшалившийся мертвый гербарий.

Мавзолея капкан. Я наказан за страстное зло по законам бессмысленных тварей.

В темноте хохотал от нелепости злой хохломского возмездья.

Неумело ласкал серый камень гробницы моей истлевающей плоти отверстья.

Маргиналы могил и прогнившие мальчики оргий,

И гетеры грошовые нищих мужчин, чьи унижены души и лживы оргазмов восторги,

Не моргайте во тьме, не тяните ко мне похотливые щупальца страсти.

Мне в тюрьме, в Колыме, и в могиле единственно жаждется — власти.

Однако такая прямота в наших культурных кругах не приветствуется. Им необходим поэт, не претендующий более ни на что, кроме как на писание стихов. По совместительству он должен быть оппонентом власти, жертвой, человеком трагической судьбы. В нынешних российских реалиях я являюсь оппонентом власти. Но не потому, что я поэт, а потому, что я либерал и политик. Да и просто потому, что власть плоха лишь тем, что хочется мне власти.

Конечно, существует целая плеяда творцов-властолюбцев. Это и Прилепин, и Богомолов, и надутый имперской пошлостью Проханов. Но любят они не власть как чистую функцию, как «идею в себе», как некую универсальную возможность. Они любят лишь те привилегии, которыми она их одаривает по остаточному принципу, оставаясь по сути лакеями, рабами.

О них писал Сорокин в своем «Дне опричника» — «Я принципиально не согласен с циником Мандельштамом — власть вовсе не “отвратительна, как руки брадобрея”. Власть прелестна и притягательна, как лоно нерожавшей златошвейки. А руки брадобрея… что поделаешь — бабам наших бород брить не положено».

Я все чаще вспоминаю эту удивительную книгу. Никто так не описал суть нынешней российской власти. Словно вынырнувшие из его романа кремлевские политтехнологи с нагловато-одномерным умишком превратили президента в лубочный идеал — в Царя-батюшку, грозного, но справедливого, архетипически сказочного. Его жаждется лобызать, перед ним на колени бу́хаться. В лакействе, кстати, есть нечто гомосексуальное. Недаром в финале романа происходит торжественное гомосексуальное объединение всех опричников в единого дракона.

В России давно изменился образ власти. В первую очередь - в глазах элиты, интеллигенции. Изменились их внутренние отношения. Общество, словно томная барышня, приятно изнывает, попав под мягкое, обволакивающее обаяние софт-насилия. Интеллектуалы хихикают, уверовав в постмодернистский мир имитаций, в безопасный мир. И фразочки типа «мочить в сортире» не настораживают, превращаясь в модные слоганы, будто бы из романа Пелевина, или названия нового трэш-кино от Кауфмана.

И в этом смысле Сорокин не открывал ничего нового. Только конкретизировал ситуацию, жестко обрисовав картину. Теперь очевидно, что акценты не просто смещены и речь идет — ни больше ни меньше — о глобальном пересмотре ценностей. Нынче власть, обретающая новую «сакральность», уже почти божественна, идеально непорочна. Она возбуждает зыбкое чувствование, невиданное раньше. Особое духовное переживание — помесь чистейшей ангелической сексуальности и суровой старообрядческой религиозности.

Новая русская тоталитарность, преодолев и переварив практику и эстетику сталинского насилия, с нестерильной резкостью липких выстрелов, с тифозной кашляющей человеческой трухой, с нищим барачным убожеством, остервенелыми плакатными бабищами, с марширующими усердно, до белой полоски трусиков, нимфетками-пионерками, со всем этим однообразным соц-артом, эта новая тоталитарность обнаружилась вдруг в ином — в позолоченных куполах, что словно набухшие, перезревшие насилием груди боярыни-государыни, да в звонком колокольном, разухабистом, богатырском рабстве.

Сам Сорокин все-таки находится в рамках устоявшейся парадигмы. Здесь он полностью соответствует русской литературной традиции. В отличии от меня, Сорокин отвергает любую власть, не только нынешнюю. Мне кажется важным зафиксировать это изменение отношения к власти через свою позицию, ведь далеко не каждый позволит себе озвучивать подобные мысли вслух.

О природе власти рассуждает и современная художница Александра Полетаева (арт-псевдоним «Александра Железнова»), демонстрируя в своих работах стильные, идеализированные, меритократические образы персонажей-чиновников созданного ею культурно-политического пространства под названием «Федерация Нордланд», в котором, впрочем, довольно легко угадывается «параллельная Россия» начала тучных, газово-нефтяных нулевых. В ее работах оживают выдуманные персонажи, такие как министр черной металлургии господин Айзен, его заместитель господин Октан и некая Госпожа Нефть.

По словам художницы, власть дает ей «...ощущение нужности в обществе, нужности своему государству, но, прежде всего, нужности себе». Не без доли кокетства Александра дает понять и то, что она сама не против расти по служебной, а стало быть и политической лестнице. Сама Железнова является чиновником и каждый раз подчеркивает, что ее работы — не антигосударственный гротеск, не сатира и не антиутопия. Таким образом, она являет собой некий третий тип взаимоотношений творческого человека и власти — не противостоит ей, не обслуживает ее по-лакейски, но онтологически тождественна ей, являясь ее частью. К слову, мне весьма импонирует образ «бога-чиновника», я не раз писала о нем как о своем идеале. Возможно, идеалом Железновой является Госпожа-Нефть, заменяющая «бога» в материалистическом, ресурсном мире.

Появление такой персоны в современных российских реалиях крайне симптоматично. Железнова полностью выпадает из навязанных иерархий и парадигм. И более того, не чувствует в связи с этим никакого дискомфорта. Таким образом, закрепляя трансформацию понимания власти и отношения к ней как к «чистой форме», практически как к платонической идее, которая не обладает никакими имманентными свойствами, но лишь теми, которыми мы ее наделяем.