«Волосы вздыбь»: как Солженицын стал пророком русского империализма

Точный и совершенно не юбилейный пост посвятил Александру Солженицыну журналист Александр Хоц, специально опубликовав его через несколько дней после празднования 100-летнего юбилей писателя:

«Преславная, прекрасная статуя..» (Вдогонку к юбилею)

О Солженицыне к столетию написано достаточно; теперь он - ещё и памятник, часть путинского мифа о "великой России".

Какова страна, таковы у неё и классики. Пожалуй, Солженицын - единственный пример почитания писателя на высшем кремлёвском уровне (не зря они с Путиным пили чай). И если памятник Бродскому или (когда-нибудь) Войновичу останутся частными проектами, то имперская “статУя" – явный заказ режима, в благодарность своему идеологу.

Памятники двум нобелевским лауреатам - Бродскому и Солженицыну - не просто антиподы с точки зрения вкуса, но и противоположны по смыслу. Если облик поэта устремлён в небеса, в сторону "небесного отечества", а сам он стоит на земле, - то тяжёлая фигура юбиляра (с массивным постаментом) - уже маячит "в небесах", давя своим "величием". Бог Саваоф и "почётный святой" - со своими скрижалями. "Просто человеку" места здесь не остаётся. В полном соответствии с образом “пророка”, выбранным при жизни.

Не странно, что в дни юбилея мне вспоминался Маркс, писавший об "иронии истории". Внеся когда-то огромный вклад в развенчание буржуазной мифологии, поздний Маркс заканчивает созданием новой мифологии, пролетарской, - развенчание которой станет драмой новых поколений. "Отлёт от реальности" толкает к созданию мифов, как только научный анализ замещается идеологией.

Солженицын - жертва такой же "иронии". Развенчав советский миф, он становится пророком новой имперской химеры, не менее губительной для общества. Ставка на изоляцию и архаику, мифическую "народную правду" и православие - не менее тяжёлый удар по России, чем бывшая советская кабала. Неприязнь к Февральской революции (с позиций монархизма) - это неприязнь к европейской России в целом. К её европейскому будущему. Не удивительно, что штудии писателя (его колёса и узлы) выглядят, прежде всего, формой политической оценки русской истории – с позиций охранительства.

Впрочем, и Толстой видел в историческом романе материал для философских обобщений. Но беда Солженицына в том (на мой взгляд), что в отличие от классика, он вдохновлялся не анти-военным, христианским и гуманным взглядом на историю, - а имперским образом России, даже если заявлял о "сбережении народа".

Отказ от наследия Февральской революции стал для Солженицына шагом к «путинизму», к их общему символу веры. Печальная ирония... Вырывая страну из пут коммунистической изоляции, - толкать её на путь нового изгойства, к отсталости и полицейщине.

Замена Сталина Столыпиным, одной архаики на другую – дела не меняет. Но иначе и быть не могло: в поисках образа будущего - писатель бился в рамках имперских моделей развития. Что не оставляло ему выбора - между одним типом прошлого и другим.

Свободная Россия по определению не могла быть имперским "жандармом Европы", стоять на страже моральной архаики. Ставка Солженицына на имперское могущество и конфликт с Западом - завела "русский мир" в такую яму, из которой (дай нам бог) выбраться живыми.

И снова возникают параллели с Толстым. Историософия Толстого (его утопия) была антивоенной, гуманной и христианской. Имперская утопия Солженицына осталась репрессивной, милитаристской и анти-гуманной. Оба русских классика были утопистами. Но моральный "вектор" их утопий разительно различен.

Именно поэтому Лев Николаевич останется в русской литературе её прекрасной страницей, выражением гуманности и света. В то время как имперская утопия Солженицына (несмотря на заслуги "Архипелага") помещает его имя в список хроникёров и творцов национальной катастрофы.

Две личности, два классика, - разнящихся во всём. Если блуза одного – символ частного человека, презрения к социальному статусу (графству, дворянству, церковности), - то помпезный «френч» другого - был заявкой на социальный «вождизм».

Моральная проповедь Толстого была его частным делом. Мессианство Солженицына – опиралось на ресурсы бюрократии. («Как нам обустроить Россию» - типичный государственный проект). Имперство требовало одежды военного образца даже от писателя. В этом смысле образ Солженицына был достаточно цельным. Под подобными знамёнами вам требовался «френч», а не пиджак, - и уж тем более не блуза анти-государственника.

Пожалуй, именно Толстой в русской литературе был единственным великим писателем, чей литературный дар равен его личности. Завещание похоронить себя на краю оврага, без крестов, надгробий и речей, - в месте детских мечтаний о земном братстве – было продолжением его анти-имперских, гуманистических убеждений.

Государство до сих пор не знает что делать с Толстым, не может его использовать в своих интересах. Презрение к насилию оказалось столь мощным зарядом, что любой «официоз» разбивается о тексты Толстого.

И наоборот: Солженицын, поставивший себя на службу «великой России», тем самым присягал (фактически) насилию и полицейщине. Он ставил себя на службу Прошлому, а значит и национальной катастрофе – в перспективе. (Что бы он ни говорил о «сбережении народа» и сталинском терроре).

Он получил тот памятник, который заслужил – огромный, давящий, помпезный и холодный - с имперскими венками у подножия.."