Троянский конь русской культуры: почему Пушкин не получит шенгенскую визу

Сергей Митрошин

Одна из наиболее острых дискуссий последнего времени – об отмене русской культуры за рубежом. Однако ее главная интрига не столько в неких насильственных действиях, то ли уже совершающихся и наносящих «великой культуре» урон, то ли только обещающихся, сколько в том, что кампания «отмены» исходит от «союзников» - представителей родственной западной культуры, а сопротивление, возмущение «отменой» индуцируется у «союзников союзников», которые, скорее, надеялись раньше на поддержку заграницы. Помните классическую фразу Остапа Бендера «Заграница нам поможет»?

За что Запад нас обижает!?

Тем не менее, Запад не только не помогает, но изгоняет российских дирижеров, отменяет не имеющие отношения к политике балеты, не дает визы «простым россиянам», закрывает консульства, лишает нас шенгенской вольницы и т.п.

Если суммировать аргументы «защиты», то они сводятся к тому, что русскую культуру, как и самих русских, ее носителей, отменить невозможно, поскольку русская культура, русскость, вечны, а со временем стали для мира трансцендентностью, то есть существующими в безотносительности от политической повестки, печальных событий настоящего и прошлого, да и временного обслуживающего персона тоже.

К примеру, вот как тот же Сфинкс и пирамида Хеопса.

Жрецы приходят и уходят, а египетская культура, великие артефакты остаются предметами наднационального восприятия. Луксорский обелиск вообще-то стоит на площади Согласия в Париже (был там и сэлфился) - его же не закроют тряпками, случись чего в АРЕ?

Иными словами, египетская или русская культура презентуемы несмотря на физическое отсутствие египтян или русских. А русским надо визы давать, чтобы не ожесточать сердцем.

Особенно обида копится у российских поклонников (даже либеральных, даже по какой-то причине оппозиционных правительству) музыки и балета, поскольку вся классическая музыка она либо о Боге, либо о чем-то совершенно нерасшифровываемом и непонятном для не знатока, т.е. опять же трансцендентном, а балет – о красивом, т.е. не о насущном. Как можно это отменять, по какому праву? Что это и кому даст? Какая в этом польза?

Культурные люди в России в этом неприятии «критики всего и вся под одну гребенку» похожи на возделывающих поле честных крестьян, возможно, даже крепостных, ущемленных, между прочим, собственными дворянами, на котором (поле) они выращивают продукты пропитания себе и миру.

Это поле наше, говорят они, по праву нашего рождения, принадлежности нашей земле, прописке и паспорту. Его невозможно ни отчуждать, ни как-то запрещать нам доставлять наши продукты на ваши рынки. Что за расизм такой по отношению к русскому? Наш Пушкин – это вам наш Троянский конь. В положительном смысле, конечно. Что бы ни случилось, мы в нем. Вы знаете, что нет Троянского коня без ахейцев внутри и нет мировой культуры без Пушкина, Чехова, Толстого и Достоевского.

Россия права. Всегда

В развитии этой полемики я обнаружил два любопытных эпизода. Первый – заседание Зиновьевского клуба под заголовком «Почему Россия права». Почему – особенно не объяснено, права и права, потому что всегда права, что тут вам не ясно? Но сетования зиновьевцев, что у них нет достаточных идеологических инструментов, чтобы вытащить «отменяльщиков» на Нюрнберг-2 и там осудить и приговорить за фашизм, показательно и выражено достаточно ясно.

Прогрессивный философ Ашкеров так прямо и сказал в лицо коллегам, как бы критикуя их головокружение от успехов. Проблема в том, что «права человека» и «императив свободы» придуманы на Западе, поэтому им, нашим противникам, легко оперировать этими понятиями, поскольку они Западу органичны, а мы будем всегда проигрывать, пока не создадим свои собственные «русские права человека» и свою особую «русскую свободу». Тогда «отменяльщики» нам проиграют.

(Искренне скажу: хочу дождаться итогов этой интересной интеллектуальной работы.)

Почему Пушкин не получит шенгенскую визу

Второй эпизод на эту тему – выход мини-сериала «Учёности плоды» (а есть еще версия - трехчасовой полный метр, прошедший в кинотеатрах), созданный весьма значимыми в российском кинематографе профессионалами – Игорем Угольниковым (режиссер и одна из главных ролей) и Евгением Айзековичем (сценарий). Как это всегда случается с российским идеологическим кино, результат раскалывается на два аспекта: что хотели показать и что в результате получилось.

Хотели показать достаточно экзотическую ситуацию. Немцы оккупировали село Михайловское, где жил Пушкин, и кому-то из фашистов пришла в голову светлая мысль продолжить управление музеем и использовать Пушкина в качестве иллюстрации того, что оккупанты несут России просвещение. С этой целью новым директором музея назначили потомицу великого германского поэта Шиллера, а старый директор остался ее как бы помощником, и еще почему-то там поблизости крутился потомок Дантеса, весьма приятный молодой человек, которого позже убили, восстановив историческую справедливость.

Идея фильма, одобренная Российским военно-историческим обществом, по-видимому, была такой. Просвещенная европейская нация только делает вид, что она просвещенная. На самом деле, они ничего в нашем Пушкине не понимают, механически заучивают стихи, напротив, Пушкин органичен русскому народу, который может даже Пушкина не знать и не читать («Он нам надоел»), но которому наличие Пушкина помогает каким-то образом сопротивляться европейской оккупации. По последним данным, они, европейцы, пытаются это сделать всю последнюю тысячу лет.

Но самое крутое, что все эти важные вещи в фильме перевешивает конфликтный роман между блистательной фрау Марией Шиллер (актриса Настасья Кербенген) и потасканным лицом полуграмотным парубком Трофимовым (актер Сергей Безруков, которому около 50 лет), любимцем женщин. Естественно, по ходу фильма парубок кладет фрау Шиллер на обе лопатки в переносном, но и буквальном смысле, демонстрируя свое моральное превосходство над грамотной немкой. Это катарсис. Это буквальное выражение того, почему Россия права.

А теперь что получилось.

Снятый до описываемого идеологического конфликта между культурами, он оказался пророческим и многое предсказал. Например, мы с бОльшим вниманием стали относиться к рассуждениям киношных фашистов о том, что они имеют полное право вторгаться в чужую страну, чтобы учить недонацию уму-разуму по праву большей цивилизованности. (Не буду продолжать, дабы не переходить опасную черту.)

Поразительна в фильме реакция местного населения. Поначалу они, как у Войновича в «Солдате Чонкине», вообще не делают разницы между старой (сталинской) и новой (немецкой) администрацией, немцы в каком-то смысле им даже лучше – они педантичны и дисциплинированы, они Пушкина знают, экскурсии проводят, а природа всё та же – пушкинская, красивая. Главное, чтоб музей продолжал работать, сохранились рабочие места и платили зарплаты. Если бы не начались откровенные фашистские зверства, то идея фрау Шиллер о воспитательной работе с населением вполне могла бы сработать. Но ей даже «свои» поставили в вину: после ваших лекций о Пушкине солдаты уже не могут воевать с прежним ожесточением. (Вспоминается Чулпан Хаматова с утверждением, что люди, которые ходят в театр, не могут перерождаться в садистов, «Не знаю, стреляют мимо, сдаются в плен – у меня нет сомнений в том, что есть такие люди»). Хотя, с другой стороны, Пушкин, очевидно, не мешает ожесточаться партизанам.

Вообще, заставляют задуматься отношения русских и Пушкина. Партизаны прикалывают кинжалами фрагменты его стихов к груди убитых ими фашистов. Не знаю, как кого, но меня это немножко покоробило. Во-первых, это делает партизанский мальчик, который когда-нибудь вырастет с этой своей привычкой. Во-вторых, прикалывает лихим жестом, как в фильме «Табор уходит в небо». В-третьих, это же Пушкин там, стихи про любовь, а не про убийства. Иными словами, как-то слишком буквально Пушкин помогает партизанам. Директора музея, который лавировал между фашистами и лояльностью советскому строю, чтобы спасти музей как наднациональную ценность, партизаны, не сомневаясь, тоже убивают в спину. Ну а правда, что еще делать с коллаборантом?

Все, однако, перевешивает любовная интрига, отодвигая в сторону даже идеологию. Хочется узнать, как будет у них дальше. Даже больше, нежели что будет с музеем. Тем не менее, мы не очень удовлетворены финалом отношений Трофимова и Марии Шиллер, решенных в фильме в стиле Сильвии Кристель. Шиллер не переходит к партизанам, поняв бесперспективность европейского фашизма, а Трофимов не уезжает с ней в Германию – там ему делать нечего, да и в Германии и в следующем году самой Шиллер будет не сладко. Трофимов, увы, сюжетно обречен. Сраженный, он умирает с просветленным лицом, спасая немецкую любовницу, а заодно и посмертную маску Пушкина, которая теперь не попадет в европейские музеи. Шиллер отчаянно рыдает, а потом странно смотрит, уезжая. Возможно, у нее кто-нибудь родится, - то ли будущий пропагандист русского на Западе, то ли отменяльщик русской культуры. Ну, а к нам придут вскоре сталинские «наши», расстреляют недорасстрелянных скомпрометированных пушкинистов (тревожно за жену Угольникова, знающую по фильму несколько языков) и снова продолжат экскурсии на тему «Любви прекрасные порывы».

Итак, о чем свидетельствует в том числе и эта знаменательная картина?

О том, что конфликт русской культуры и европейского контекста нисколько не утихает, а наоборот расширяется, вовлекая в себя новых акторов и создавая странные сюжеты в умах. Во всяком случае, если и актуализированный Пушкин благодаря новому российскому кино к штыку приравняет перо, то… европейской визы ему точно не дадут.