Алина Витухновская: как коммунальные квартиры сформировали Гомосоветикуса

Алина Витухновская, писатель

Есть немало исследований, подтверждающих тот факт, что социалистическое бытие с его коммунальной скученностью порождает неврозы, депрессии, сексуальные и прочие расстройства. В социализме как таковом есть нечто глубоко антиэстетическое, корежащее, создающее дискомфорт, опровергающее человека как такового.

С детства мне запомнились бесконечные переезды, холодные странноватые родственники, то, что называется «отчужденная семья». Подселение старших родственников к молодым, вынужденное и тягостное общение, конфликты, скандалы, трагедии... Порой мне кажется, что это ощущение детского дискомфорта въелось в мою подкорку, в структуру тела, я хочу скинуть его с себя, но не могу.

Советский коммунальный гомункул в большинство своем не только был странным образом приспособлен к этому дискомфорту, но и с какой-то неистовой упоенностью воссоздавал его вокруг себя вновь и вновь, даже когда возможности располагали к иной, нормальной жизни.

Сейчас, когда люди уже живут хоть и относительно, но все же обеспеченно, постсоветский коммунальный мутант по старой памяти тащит в дом всевозможный хлам, моет и складывает пакеты в пакеты (пакетная рекурсия как символ дурной бесконечности), хранит быстро протухающую воду в грязных трехлитровых банках. Видала я и таких типов, что запирают холодильник на цепь, боясь что соседи плюнут в борщ. Сакрализация мавзолейной утробы холодильника — это отдельная глава из жизни каждого красного термита.

Все, чего жаждет обреченный субъект на подсознательном уровне — избавиться от этих неудобств, но он не может сие проговорить, ибо проговорив это непременно заденет чьи-то чувства. А ведь заставь его говорить, он будет вынужден сказать, что при смерти даже близких людей он испытывает несказанное облегчение — «Пространство освободилось!». И сказав это, кажется, он тут же пустится к кошмарный разухабистый пляс, кровавую инферно-мамушку. Вприсядочку. По коммуналочке. По квадрметрикам.

Здешняя любовь к смерти, весь советский некрореализм — еще и от внутренней лени непробужденного бессубъектного сознания. Проще доползти до кладбища, чем начать анализировать, принимать решения, взять на себя ответственность за свою жизнь. Причем — погибнуть в бою — тоже отсюда. Нет никакого геройства в гибели за чужой (властный) гешефт.

От мертвого человека исходят энергетические флюиды. Более, чем от живого. Злоупотребление чужой энергетикой — вот она вся (простая) русская «метафизика». Сформулированная в простейшем — «Умри сегодня ты, а завтра я».

Неудивительно, что безумие этих коллективных насекомых, подобных кафкианским персонажам, только притворяющихся людьми, прогрессирует с каждым годом жизни и особенно усугубляется в старости. Тогда вампирические натуры вцепляются в более энергичных родственников, буквально доводя их до истощения.

Есть одна распространенная китайская пытка, когда на голову заключенному с определенной периодичностью падает капля воды. А есть психическая пытка, когда ты находишься в замкнутом пространстве с сумасшедшим, который говорит сам с собой. Таких много — говорящих сами с собой — в метро, на вокзалах. Это, наверное, такой особый вид «философии».

Вообще с постсоветскими происходит то, чего они боялись больше всего — нищета, болезни, одиночество, сумасшествие, «с ума бы не сойти». Да сойдите уже все разом — цивилизация освежится. Страх сойти с ума — один из главнейших социальных социалистических комплексов. За которым таится очевидное — изначальное безумие, которое гомосоветикус был научен всячески скрывать, симулируя нормальность.

Есть странные «булгаковские» квартиры, но это немного пошлятина, общее место, околосоветская мистика, простоватые образы, псевдоинфернальный фельетончик. А есть места по настоящему чудовищные, что высасывают нутрь человека, выворачивают его наизнанку, деперсонализируют до некронасекомого в тоталитарной насекомнате.

Эта метаморфоза выворачивания человеческой сущности, ее фатальных необратимых изменений прекрасно показана в фильме «Жилец» Роман Полански по одноименному произведению Ролана Топора.

Это, если угодно, и есть подлинный тоталитаризм — полунамеки, полуприкосновения, странные фразы, подозрительные взгляды, неструктурируемый абсурд, хаотический сюжет, все же имеющий под собою некую тайную (латентно осознаваемую жертвой) основу — так некая личность, некий псевдосубъект уже знает о том, что сойдет с ума или умрет, но знает иным знанием, что какой-нибудь обыватель — неустранимым, ежесекундным, фатальным. Это словно казнь, которая не имеет ни конца, ни начала, проистекая в абсолютном осознании, с «широко открытыми глазами».

Но вернемся к советским квартирам и пространствам вообще. В них как бы намеренно все сделано для усугубления меланхолии. Дизайн. Цвета. Плюс местный менталитет. Мелочно-захватнический. Как известно, советский человек часто заводит детей с целью мелкой наживы или захвата квадрметров. От этих же детей он впоследствии избавляется.

К квартире он относится, ну как к гробу старушка. Как-то так. Некрофилически паскудно. Вложится, пахать будет от зари до зари, к примеру, что-то там выменивать, выгадывать, ремонтировать. И так в ней и помрет. В унылой сладостной затхлости. Вышептав напоследок — «Мое!».

Здешняя действительность становится все более вязкой, болотистой, изматывающей, пространство сжимается, словно шагреневая кожа, время — то и вовсе ускользнуло ошарашенной устрицей в черную дыру хохломского небытия.

В таком странном, сюрреалистически-депрессивном ритме некоторые явления словно бы исчезают насовсем, целые пласты реальности проваливаются в щели между мирами, утаскивая за собой и персонажей — где, например, Модные Люди, да и мода как таковая? Моды больше нет. Ведь нет создающей ее структуры — буржуазного покоя нет, нет и драйва современности, нет современности как таковой. Разве что мелькнет где-то на периферийном горизонте завязанный в клетчатый шарфик как в петлю, в предчувствии нищеты, одинокий хипстер — неогоголевский этакий типаж…

В пространстве нелегальности и нелегитимности, не столько уже юридически, сколько онтологически, ментально, мы наблюдаем чудовищную несоразмерность цен, плат. Талант здесь ничего не стоит (или стоит немного), последовательность и логика вязнут в болотистой евразийской почве, вечно спотыкаясь о несоблюдение договоренностей. Вещи (удивительно — сами вещи, апофеоз незыблемости!) — при существующей экономической модели (если здесь вообще уместно говорить об экономике) стремительно падают в цене, буквально тают на глазах — вот в пейзаже уже поплыло и растворилось Здание, символизируя падение рынка недвижимости вообще.

Резюмируя — все что есть — дорого обходится. Да и того уже почти что нет. Пространство тотальной безгешефтности. Пустот, поглощающих пустоты.