Posted 15 мая 2014,, 20:00

Published 15 мая 2014,, 20:00

Modified 8 марта, 04:24

Updated 8 марта, 04:24

Майданное настроение

Майданное настроение

15 мая 2014, 20:00
На следующей неделе на Украине должны пройти выборы президента, которые могут спровоцировать новую волну уличных выступлений в центре Киева. Пока же столица постепенно приходит в себя после революционной зимы. Побывавшая на Майдане корреспондент «НИ» обнаружила там ветеранов недавних кровавых схваток, молодежь в поиска

«Те, кто остался на Майдане сейчас, делятся на три типа. Первые – те, кто пережил потрясение и боится вернуться к нормальной жизни. Это как с «афганцами». Вторые – те, кто «примазался» к чужой революции. Их не было на Майдане, когда они были нужны, но теперь они появляются целыми сотнями. Ну а третьи – это молодые мальчики, которым не хватает романтики», – рассказывает мне в поезде во втором часу ночи Настя, киевская студентка родом из Ивано-Франковска. Ее вуз, Киевский национальный университет им. Шевченко, организовал 30 ноября митинг за евроинтеграцию, жестко разогнанный «Беркутом». С чего, собственно, нынешний Майдан и начался.

«Кто-то воюет, а кто-то дело делает»

На широком тротуаре (правом, если идти со стороны Бессарабского рынка) высятся аккуратные башенки из камней, когда-то составлявших брусчатку. Осколок одного из них вертит в ручонках не по погоде утепленная девочка лет двух. На невысокой стопке покрышек сутуло сидит огромная плюшевая панда. «Ну как вам, девушка, окружающее великолепие?» – сиплым голосом интересуется бамбуковый медведь.

Граница протестного лагеря со стороны Бессарабки – это баррикада из весело раскрашенных покрышек и камней. На непрочной кладке красуется корявое желто-голубое граффити «Запорiжжа – Киiв». Ближе к противоположному тротуару стоит ржавый остов автобусной остановки, на который натянут брезентовый тент. Устроившись под ним на цветных пластиковых стульях, какие бывают в дешевых уличных кафе, играют в карты несколько мужчин в камуфляже. Самый младший, коротко бритый пострел лет тринадцати, безо всякого стеснения косится в карты соседа.

На месте, которое некогда было проезжей частью, натянуты между кольями брезентовые полотна и флаги чемпионата мира по футболу 2012 года. В импровизированных «двориках» курят люди в запыленной камуфляжной или черной одежде. Над ними полощутся украинские желто-голубые флаги, знамена Евросоюза, черно-красные стяги правых. А в нескольких десятках метров – летние веранды кафе и ресторанов, где иностранцы, потягивая импортное пиво, с любопытством оглядывают ржавые трубы буржуек и красные лица сотенцев.

«Вы были здесь во время боев?» – спрашиваю я панду.

«А что нам бои? Мы вне политики. Кто-то воюет, а кто-то дело делает. Я просто работаю всю жизнь, – отвечает плюшевый зверь. Поняв, что денег я ему не дам, собеседник снимает верх костюма, обнажив потное испитое лицо с темными, как у настоящей панды, кругами вокруг глаз, и разочарованно уходит в сторону пивной палатки».

Я же направляюсь к палатке с сувенирами.

«Почем золотой батон?»

«20 гривен», – отвечает продавщица. Я беру сразу пять, потому что знаю: по мере приближения к центру Майдана цена будет расти.

«А когда здесь были бои, вы работали?»

Продавщице с желто-голубым венком на голове требуется несколько секунд, чтобы сформулировать ответ:

«Когда начинались бои, мы все быстренько сгребали в мешки и освобождали прилавки. Ребята просили их на баррикады. И сами шли. Потом женщин, правда, отсылали, но пока можно было, стояли».

Не успев отойти, я вновь попадаю в цепкие лапы майданного маркетинга.

«Возьмите что-нибудь, вы ж на Майдане! – зовет меня дама за прилавком метрах в ста от монумента. У нее старательные светлые локоны и искусственный мак в волосах. – Золотые батоны, золотые унитазы, коврики вот. Это ж ноу-хау! Неделю назад появились».

На ковриках написано «Вытирайте ноги», только вместо буквы «О» – радостное лицо сбежавшего президента.

У подножия монумента Незалежности, стараясь не спотыкаться о фрагменты сохранившейся брусчатки, туристов караулят коллеги моей знакомой панды – люди в костюмах зверей.

«Иди к девкам молодым приставай, зебра! – сдавленно хихикает женщина, едва не задушенная в объятиях полосатого плюшевого коня. Другой зверь настигает меня у поворота на Грушевского: на плечо падает тяжеленная плюшевая лапища.

«Привет, я Микки-Маус, ты откуда? Давно тут? Где уже побывала? А вот я сейчас достану из штанов, не подумай плохого, путеводитель! Специально подготовленный к чемпионату-2012! – объявляет мышь голосом молодого парня. – Вот это дореволюционный Майдан. Красиво было!»

«А когда тут были бои, ты работал?»

«Мы работали наверху, на Софиевской улице. Оттуда хорошо видно Майдан. Когда «Беркут» наступал, а люди закидывали его коктейлями Молотова, мы стояли и наблюдали. Все горело. Дом профсоюзов загорелся тогда же. Я видел. Дашь мышке на сырик? Если русских рублей есть тысячка, буду признателен».

«Мы москаля поймали и зажарили»

Официально небесная сотня насчитывает 106 человек: 104 мужчины и две женщины. Боец третьей сотни Саша убежден, что погибших на Майдане – много больше.

«Если бы всех посчитали, получилось бы порядка 870 человек. У нас как – если нет опознанного трупа, значит, человек как бы жив, – говорит мне Саша, показывая импровизированную доску памяти, какая есть почти у каждой палатки. Это отломанная стенка большого фанерного ящика, к которой приклеены портреты убитых. На одном листе тесно уместились фотографии четверых бойцов 3-й сотни, из-за матричной печати похожие на фотороботы. Другой лист полностью занимает портрет мужчины с густой бородой – первого погибшего. «Сергей Нiгоян, вiрменин, 20 рокiв», – гласит подпись. Этот трагический полупрофиль я увижу еще много раз – его оплакивают всем Майданом.

Сотенцы – четверо мужчин, две молодые женщины – готовят обед на печке-буржуйке. Саша помешивает дымящееся на сковороде мясо. «Видишь, это мы москаля поймали и зажарили! – гогочет пузатый и бородатый сотник Йосип. – Вам же говорят, что бандеровцы жрут людей?»

Когда бойцы самообороны называют себя бандеровцами, не сразу понимаешь, сарказм это или правда. «У меня один дед погиб в Будапеште, а другой до Берлина дошел. Оттуда его перебросили на Халхин-Гол, а потом он подался в бандеровцы. Я за эту власть, говорит, воевать устал», – Йосип крупно рубит лук, затем крошит его в таз разогретой гречки.

Я отказываюсь от трапезы, но меня не отпускают. «Нам же интересно! А почему вы не выходите на улицу? Вас устраивает Путин? Вы верите в то, что про нас Катя Андреева рассказывает?»

«У нас был марш против захвата Крыма, на него вышли десятки тысяч».

«Да ну, это согнали разве что! Нас было миллион. И мы сами вышли. Русские сами не выйдут».

Бумажный Сергей Нигоян смотрит с пластиковых коробок, в которые сотенцы собирают деньги на харчi, на поповнення рахунку, на лiкування, на цигарки. (Кое-какие надписи заботливо переведены для туристов: Money for Kazaks needs – требует одна из коробок). Глядит Нигоян и с деревянных щитов, которые валяются во двориках лагеря вперемешку с дровами, металлической утварью, пустыми канистрами. Угрюмо взирает он с тента квадратной палатки 12-й сотни, что на некотором расстоянии от площади, в середине Крещатика.

В глубине палатки – низкий самодельный стол и радиоприемник. «Вот так мы живем. Да ты заходи, не бойся, мы женщин не чiпляем», – говорит сидящий на десятилитровой бочке с сигаретой в зубах мужчина, переглядываясь с товарищем, который стоит на пороге. Тот ухмыляется: «Пришли тут две, смеются, как дуры. Малолетки. Только что на голову не садятся. Я им говорю: что вы мене чiпляете, у меня сыну восемнадцать рокiв! А они ржут».

Между палатками снуют мирные жители. Чуть поодаль стоит памятник основателям Киева, которым протестовавшие вставили в руки желто-голубые флаги. Из желающих сфотографироваться на фоне памятника выстроилась очередь. Такая же стоит и к особенно колоритному сотенцу с шевченковскими усами. Он никому не отказывает. На ступеньках монумента – что-то вроде мемориала небесной сотне: несколько стопок покрышек, свечи, гвоздики, наивные стихи. Перед этой композицией, не зная, куда деть руки, замерла девочка-подросток: мать фотографирует ее на телефон.

«Украина – это не часть России»

«Мы насчитали человек пятьсот погибших, – рассказывает мне боец первой сотни, квартирующейся у здания, которое занимает пресс-центр Майдана. У Тараса, так зовут бойца, мелкоморщинистое лицо и отросший ежик темно-седых волос. Над Майданом уже летит тополиный пух. – Беркут шел вот с этой улицы, бывшей Институтской, по-новому улицы Небесной сотни. А Дом профсоюзов скоро снесут, тут будет монумент ребятам. Сейчас уже проводится... как это называется? Кастинг? Тендер?»

«Вы так говорите, как будто это свершившийся факт».

«А так и есть. Мы жизнь положим, чтобы перед ребятами стыдно не было, – отвечает Тарас обыденно и деловито. – Вы из Москвы? А я в Медведково в автомойке работал».

Во дворике 14-й Коломыйской сотни – склад дров и досок, ржавая бочка с углем, перевернутый колесами вверх велосипед и щиты с надписью «Фото на память». Две девушки в черных теплых жилетах пляшут под радио. На заборе, сооруженном из столешниц, размытые осадками лица небесной сотни. С ними соседствуют лица пропавших, которых просят помочь «вiдшукати». И лозунги, самый броский из которых небрежно написан на российском триколоре: «Пробачите нас, браття!» (Простите нас, братья).

Усыпанный цветами, камнями и покрышками мост на Институтской – смотровая площадка. «Мама, это называется коктейль Молотова?» – спрашивает младшеклассник, пиная тощей ногой пивную бутылку на разбитых ступеньках. «No, Ukraine is not a part of Russia», – терпеливо объясняет женщина улыбающемуся иностранцу в дорогих солнечных очках.

У скелета сгоревшего микроавтобуса на Институтской строится сотня – люди в разномастном камуфляже стоят, смеясь чему-то, нестройной шеренгой. Рядом на газоне резвятся щенки – вероятные ровесники революционной Украины. Около деревянного креста небольшой часовни сооружен еще один мемориал небесной сотне. Возле фотографий в рамках устроилась иностранная съемочная группа. Молодой человек в костюме на хорошем английском рассказывает о людях, которых знал: «Он был учителем истории, собирался жениться». Женщина-оператор вдруг начинает плакать: «Thank you very, very much, Maxim!»

Сгоревший Дом профсоюзов кажется усыпанным краснушной сыпью. Полукруг гуляющих слушает пожилых певиц в народных костюмах. Издалека с Крещатика певуньям, сам того не зная, невпопад аккомпанирует ансамбль, играющий примитивно аранжированную битловскую Michelle. С верхнего этажа Национальной академии музыки вдруг раздается барабанный бой. Свою лепту в какофонию вносит волосатый парень у палатки галицкой сотни: играя на неподключенной электрогитаре, он поет что-то на русском языке.

С наступлением сумерек живую музыку сменяет «мертвая»: рупор около монумента кричит голосом Святослава Вакарчука о любви и о вине. Рядом с Майданом во дворике 14-й ровненской сотни стоит укрытый клеенкой стол, а на нем – ваза с увядшей розой и несколькими ветками свежей сирени. За столом сидят мужчина и женщина лет за сорок. У них свидание. На заборе – объявление о пропавшем без вести юноше и маленькая скамья с крашеными яйцами. Начавший плесневеть кулич клюет нахальный скворец. Когда темнеет, на большом экране включают документальное кино об истории УПА, а в центре Майдана сотенцы зажигают дорожку из свечей в цветных банках.

«Самые стойкие остались, самые убежденные. Хлипкие все ушли. Что бывает, когда хлипкие уходят? Война! – зычный голос мужчины в тельняшке катится по широкой разбитой улице. Обращен голос к лысому парню, на предплечье которого сидят два белых голубя. Птицы нервно копошатся в перьях, их работодатель на воззвание не реагирует. Мужчина, схватив с асфальта закопченный металлический чайник, исчезает в брезентовой палатке.

«Я считаю, Майдан – это духовно больные, – воровато понизив тон, говорит мне лысый. Во рту у лысого лениво ворочается жвачка. – Все эти понты ихние, «моя сотня круче твоей». Это к патриотизму не относится, я считаю».

"