Живучий вирус «нечаевщины»

Как-то на исходе «застоя» попал я в Академию наук на заседание, где обсуждались близкие мне материи, и, самонадеянно полагая, что все там давным-давно примерно так же, как и я, мыслят, сказал: «Товарищ Сталин презирал интеллигенцию по примеру Нечаева. Того страшно возмутило, когда окружение Лопатина взялось переводить «Капитал». Точно так же Сталин шлет в «красный Берлин» телеграмму Тельману: «Не давайте всем этим, которые написали две-три брошюрки, диктовать тон в партии! Используйте их – и за борт!..»

Мое выступление повергло ученых коллег в панический страх. О Сергее Геннадьевиче Нечаеве у нас говорят как о случае из ряда вон, исключении из правила, нарушении нормы. Вон даже в ПСС Ленина ни одного упоминания имени Нечаева. Пригвоздил Достоевский в «Бесах» шельмеца к позорному столбу – и поминай как звали. Но я под Нечаевым тридцать лет живу и имею основания подозревать: на самом деле все обстоит совсем наоборот.

Есть древнерусское сказание о «хожении в Святую Землю» посадского человека Нечаева. Посадский человек, то есть простолюдин, с именем, намекающим на некую случайность появления на свет, становится фанатиком веры, под стать крестоносцам. «Жил на свете рыцарь бедный…» Полтысячелетия минует – и безвестный потомок или свойственник этого Нечаева напишет книжку, по выражению Бердяева, «до жуткости напоминающую вывороченную православную аскетику вперемешку с иезуитизмом...».

И вот в этого, по словам того же Бердяева, «фанатика, дошедшего до изуверства», извратившего сам дух клятвы на Воробьевых горах, и Огарев, и в особенности Бакунин прямо влюбились. И я понимаю почему. Сидят за пивом или за кофе, не обязательно в Женеве, стареющие господа и тоскуют по свежей крови. Вдруг дверь настежь – и вот он: добрый молодец, ножик за голенищем, чуть ли не икона чудотворная для этих стыдливых, кающихся, распускающих сопли перед «бедным русским народом» людей. Вона какая силища прет в революцию! Ну, Александр Иванович, надо деньги давать!..

Герцен маленько с деньгами пожался, но потом дал. Хоть и сделал напоследок замечание: «Нечаев еще натворит страшных бед». И как в воду глядел. Через год Нечаев организует в России, как бы мы сегодня сказали, бандформирование «Народная расправа» и вскоре в уединенном гроте парка Петровской академии сотоварищи убьет несчастного Ивана Иванова, юного студента, заподозренного в предательстве…

Обратите внимание, какая зловещая игра имен: Нечаев, для России случай непредвиденный, убивает «Ивана в квадрате»! Прямо-таки история про Каина и Авеля на наш лад. И родом-то Нечаев – из Иванова.

Но Герцен пророчествовал не только об этом убийстве.

Александр Иванович умер в январе 1870-го. Через два месяца его детище «Колокол» выходит уже под редакцией Нечаева. Кто бы мог угадать в нем звонаря на «башне вечевой» русской оппозиции! Но русская оппозиция всегда чревата насилием, террором. А потом приходит апрель, припекает солнышко… и в Симбирске появляется на свет Володя Ульянов. И опять – зловещая игра имен: Юлиан Отступник, мы помним, был императором, отрекшимся от христианской веры и начавший с неслыханной жестокостью гнать своих прежних братьев и сестер. Мы все потешаемся, слушая песенку Эмы Коржавина: «Какая сука разбудила Ленина? Кому мешало, что ребенок спит?» А вот эта сука и разбудила – вот этот самый нечаевский набат.

Предоставляю Радзинскому честь и право гадать: почему Нечаев ни разу не упоминается в ленинском ПСС? И еще: почему при жизни Ленина историки занимались настоящей апологетикой «нечаевщины», а после его смерти – ни гу-гу? Я, «архивный юноша» с полувековым стажем, не люблю строить догадки, если у меня нет никаких документальных подтверждений. Да и не всякому факту можно доверять.

Например, говорят, будто бы Володя на подписном обеде по выпуске из гимназии сказал: «Романовы меня еще попомнят!» Я сомневаюсь, что такое могло быть сказано за общим столом, во всеуслышание. Другое дело – с глазу на глаз… Но тут уже начинаются догадки – и я воздерживаюсь от комментариев, не имея на руках документальных свидетельств очевидцев.

Зато я доверяю Герману Александровичу Лопатину, который воскликнул в начале ХХ века: «Вашей программой, господин Ленин, был бы очень доволен покойный Сергей Геннадьевич!» И я понимаю чувства Веры Ивановны Засулич, когда, после важного совещания в Москве, они с Плехановым поехали на Воробьевы горы и плакали навзрыд на месте, где прозвучала клятва Герцена и Огарева: «Мы проиграли всё!» А потом Вера Ивановна вернулась в Петроград, в квартиру в Доме писателей, в котором ее соседями были и Лопатин, и мать Савинкова, и там ее спросили, какого она мнения о товарище Ленине. И она ответила: «Ну, Нечаева-то я встречала…»

Или читаю Потресова, знавшего еще не Ленина, а Ульянова, с 90-х годов, жестоко спорившего с ним, но человека с «той стороны», и, понимая, что говорит он о Ленине, угадываю в портрете черты Нечаева: «Никто не умел покорять своей личностью, как этот, на первый взгляд такой невзрачный и грубоватый человек, по-видимому, не имевший никаких данных для обаяния». До чего ж это не похоже на добренького дедушку из детских книжек! «Всечеловечность» Ильича – той же природы, что и магия Нечаева. Вспомним, как он развратил стражников Алексеевского равелина, – одного из них, сосланного в Якутию за преступные контакты с Нечаевым, там спросили: «Как же ты мог ему подчиняться?» – «Да он как взглянет на меня, – пояснил бедолага, – так попробуй ты ему не подчинись!»

Естественно, Ильич был образованнее Нечаева. Наверное, потому что прожил вдвое больше. Естественно, Ленин, просто в силу воспитания, не сморкался на ковер, как Нечаев. И предпочитал косоворотке и смазным сапогам цивильную тройку и котелок. Научился одеваться прилично, живя за границей. Но, как теперь говорят, «харизма» была та же самая. В подобных случаях вообще дело скользкое говорить о печати образованности, о воспитании и манерах: вон у нас и Зюганов, и Анпилов доктора наук, да и одеваются вполне по моде. Нет, надобно говорить о таком типично российском явлении, как «харизма хама». Магнетическое воздействие хама, в какие бы одежды он ни рядился, на обывателя.

Полагаю, для понимания того, почему смыкаются такие, на первый взгляд, крайности, как Нечаев и Ульянов, очень важно то, что они оба в детстве и ранней юности были если и не очень религиозными, то во всяком случае церковными и набожными. Случился некий отроческий надлом (а в России тема подростка – что ни говори, сквозная), и какие-то глубоко личные переживания отвратили обоих мальчиков от Бога. Но психология фанатика осталась не задетой, если даже не усугубилась.

Не случайно оба они так интересовались расколом, сектантством, не только почитывая об этих диссидентских веяниях в лоне Церкви, но всячески раскольников на свою сторону привлекая. Отсюда же и ненависть, и презрение к интеллигенции, всегда скептической по отношению к Церкви, но именно в силу своего стояния на Евангельских заповедях терпимости, совестливости. И совсем не случайна патологическая ненависть и Нечаева, и Ульянова к царю – помазаннику Божию. То есть не персона царя сама по себе обоих бесила, другого слова не подберешь, а факт совершения над ним Церковью таинства помазания, которое, в отличие от остальных православных таинств, как то крещения, исповеди, причащения, доступно лишь монаршим особам. И отсюда – разговор обоих с людьми в повелительном тоне.

Бонч-Бруевич рассказывал, что Ленин страшно восхищался листовкой Нечаева, с которой познакомился, по всей видимости, в Женеве, где хранился весь нечаевский архив, кроме его писем к Тате Герцен. И в этой листовке в ответ на вопрос, что делать в революционной ситуации с царствующей фамилией, Сергей Геннадьевич «высочайше повелевал»: «Уничтожить всю большую ектению!» То есть всех до единого – и императора с императрицей, и их детей, и великих князей с членами семьи – всех, чьи имена поминались на каждом богослужении, изо дня в день. Всех! Чтобы некого было поминать, а значит, и вспоминать!

Проходят не годы – десятилетия. Троцкий, вернувшись из санатория, из Крыма, в августе 1918-го, узнает о казни членов царской семьи. «Кого именно?» – спрашивает он. И, пишет Георгий Адамович, «самый высший человек в государстве» раздраженно восклицает: «Да всех, всех! Всю большую ектению!».

Могло ли это быть случайностью, совпадением?

Бонч такой вариант исключает. Ильич, по его словам, «восхищался умением Нечаева облечь мысль в потрясающие формулировки, которые оставались в памяти на всю жизнь». Вот и «большая ектения» – засевшая в мозгу Ленина на всю жизнь «потрясающая формулировка». Не потому ли засела, что позаимствована была из церковного лексикона, которым Ленин очень даже не брезговал.

Приговор Сергея Геннадьевича во всей точности в свой срок исполнил Владимир Ильич.

Бонч опубликовал свидетельства пламенной любви Ленина к «титану революции» Нечаеву в январе 1934-го, к 10-летию смерти вождя. Бонч со страниц журнала «30 дней» призвал издать ПСС Сергея Геннадьевича. Не издали – сочли вроде как не ко времени. Но через год был убит Киров. Этот, впору сказать, Иван Иванов товарища Сталина. Пророчество Герцена еще раз сбылось. Равно как и чаяние Нечаева: писать-то он писал, и премного, но в душе был великим практиком, пусть сам и успел всего одно убийство совершить.

Настали времена великих практиков. Профессиональных убийц, без зазрения совести встающих в почетный караул у гроба жертвы.

Невольно вспомнишь: когда Иван Иванов уже был бездыханным, и все в ужасе отпрянули – обыкновенные посадские ребята, замороченные рыцарской идеей, – Нечаев подошел к жертве и сделал едва ли не первый в русской истории «контрольный» в голову...

Эхо выстрела до сих пор – усиленное волной сталинского террора – в России звучит. Об этом я и сказал господам академикам на том собрании, на исходе «застоя». Реакция, повторю, была паническая: кто этого писаку сюда впустил?! Но я им главного не сказал – из чьих рук Сталин принял эстафету. Вот – наудачу выписанные из ПСС Ильича цитаты: «Держать (интеллигенцию. – Ю.Д.) в ежовых рукавицах», «Вы дряблые и мягкотелые натуры», и такой, наконец, упрек, по ту сторону добра и зла: «Вас отпугивает боязнь тирании».

И ведь услышано было. И воспринято как приказ. И не только аскетами революции, фанатиками и изуверами, вроде «Железного Феликса», но и «дряблыми и мягкотелыми», вроде Александра Блока. Всеми нами со школы заучены «Двенадцать», но мало кто знает строчки из его черновиков эпохи «генеральной репетиции»:

Мы в петлях раскачнем тела,
Чтоб лопнули на шее жилы,
Чтоб кровь проклятая текла…

Занимаясь Нечаевым тридцать лет, я против своей воли произношу слово «победитель». Нечаевский кряж оказался крепче и живучей, чем думали все его ниспровергатели в течение всего ХХ века. И психологический тип в России торжествует, и привычка передергивать, и хамское отношение к культуре, и отрицание всех моральных норм во имя «народных интересов». Он победил, Сергей Геннадьевич. Им, и никем другим, завершилась история просветительного, демократического движения в России, да простят мне такой пессимистический взгляд.

Впрочем, кому-то это покажется излишним оптимизмом.

Нечаевский кряж – он и в обывательской тоске по крепкой руке. Он – и в газетном потоке «компромата», сливаемого по той же технологии, что и наш Сергей Геннадьевич действовал. Он бомбардировал из-за границы едва знакомых или вовсе незнакомых людей распоряжениями – сотнями писем: «Вам необходимо сделать то-то и то-то». Нечаевщина – и в заказных политических убийствах, и в том, что у нас называется «антитеррористическими операциями».

Нечаевская фракция без страха и упрека заседает в Думе. Я долго тешился надеждой, что хоть что-то человеческое в них есть – чем бы дитё ни тешилось, – пока депутат Юшенков на одном из заседаний не предложил почтить минутой молчания память жертв политических репрессий. Нечаевская фракция задницу не оторвала от кресел! Не шевельнулись! Лубянка в пяти минутах, где были замучены их же товарищи по партии, сотни и тысячи прославленных или безвестных Иванов Ивановых, – нет, остались на своих местах сидеть как вкопанные! Этим своим невставанием они отменили решение своего же ХХ съезда и еще немногие демократические решения советской власти, которую они до сих пор признают единственной над собою, продолжая чистить себя под именем того, кто, в свою очередь, более чем под чьим-то еще именем чистил себя, «чтобы плыть в революцию дальше», под именем Нечаева.

Но до него им все-таки плыть и плыть... В отличие от неслучайного и непотопляемого Сергея Геннадьевича, в них самоотречения и религиозного фанатизма, прямо скажем, ни на копейку. Озабочены они только своими банковскими счетами.

Впрочем, и Нечаев начал с того, что явился к Герцену клянчить денег.

Публикацию подготовил Михаил ПОЗДНЯЕВ

Справка «НИ»

Юрий Владимирович ДАВЫДОВ родился в Москве в 1924 году. В 18 лет ушел на фронт, служил на Балтийском флоте. Публиковаться начал в 1945 году. В 1949-м был арестован по обвинению в шпионаже и провел 5 лет в ГУЛАГе. После освобождения опубликовал несколько романов и повестей об истории русского флота. В 1967 году выступил в поддержку письма Александра Солженицына об отмене цензуры. Примерно с этого времени началась работа Давыдова в архивах; на основании обнаруженных документов он написал серию романов о политическом терроре в России, начиная с 70-х годов XIX в. и кончая нашими днями. Наиболее известны его книги «Глухая пора листопада», «Судьба Усольцева», «Две связки писем», «Соломенная сторожка», «Завещаю вам, братья». Главным свершением стал роман «Бестселлер». Давыдов был удостоен Государственной премии РФ, премии «Триумф», премий имени Андрея Сахарова и имени Аполлона Григорьева. Умер в 2002 году.