Михаил Поздняев

Вчера мэр столицы Юрий Лужков сообщил, что восстановленный после пожара московский Манеж будет открыт уже 18 апреля. Не хочется и год спустя копаться в пепелище и отвечать на вопрос: кому было выгодно, чтобы Манеж сгорел? Это цинично в той же степени, как вопрошать о старике, даже всем обрыдшем: кому было выгодно, чтобы он помер? Но гораздо больнее шибанул меня в этой истории со сгоревшим памятником цинизм, с которым чуть ли не на другой день все важные градоначальники принялись нас убеждать, что на пепелище возвысится нечто вдвое быстрее и, главное, вдвое «красивше». Это вдвое быстрее и вдвое «красивше» – храм – самозванец Христа Спасителя – мы имеем уже у метро «Кропоткинская».

Крылатые слова о пожаре, якобы способствовавшем приукрашению Москвы белокаменной, выхваченные из контекста, оборачиваются смыслом прямо противоположным. Вспомним: зазубренные школярами слова из «Горя от ума» произносит о пережженной-перелицованной порушенной Москве ее узурпатор – грубо говоря, «новый русский» Сергей Сергеич Скалозуб: «Известный человек, солидный, / И знаков тьму отличья нахватал; /Не по летам и чин завидный». В несколько лет именно благодаря пожару ставший тем, кем стал. И говорит он это в ответ на реплику истинного московского патриота Фамусова: «Решительно скажу: едва / Другая сыщется столица, как Москва». В том-то и печаль наша, которую осознали очень немногие москвичи, что другой такой столицы, какой была Москва, нет и никогда не будет. Будет Вавилон, похожий на десятки подобных. И уже для наших детей Кремль станет чем-то вроде Улицы красных фонарей в Гонконге – чистом, сытом, удобном, но среднестатистическом городе.

Новоотстроенный Манеж, по слухам, предполагается открыть ретроспективной выставкой художника Андрияки. Я до сих пор думал, что это балерина. Коллеги из отдела культуры просветили меня, что балерина – Семеняка, а сей Андрияка – гений акварели, владелец собственной школы и нескольких старинных особняков в центре Москвы. То есть Андрияка для акварели – все равно, что Глазунов для парадного портрета и исторического полотнища, где наши крошат татар, Шилов – для картинки будуарной либо кабинетной, а Церетели – для площадей и улиц. Возникла было в моей голове дерзкая мысль: взять и свезти все их изделия в Манеж-новодел, разбив на четыре бункера. Ведь как выйдет концептуально! Однако, во-первых, им там тесно придется: вон за 10 лет сколько добра церетели с андрияками понаизваяли, к тому же, согласно проекту, едва ли не пол-Манежа займут развлекательные и торговые предприятия...

Кроме шуток: вместе с Манежем сгорели работы десятков менее именитых, но ничуть не менее мастеровитых авторов. Может, стоило бы уступить право «первой ночи» им, погорельцам? И тогда ярмарка тщеславия преобразилась бы в высокий трагический реквием по всем картинам, домам, книгам, которых мы не могли сберечь в «дорогой нашей столице». Да, «былое нельзя воротить, и печалиться не о чем», – пел в 70-х мудрый житель уже снесенного Старого Арбата. Но бездумно, безвольно сдавать пядь за пядью отчую, родную, святую землю, пропитанную кровью, – это, господа, не с градостроителями творится, а уже с самими нами. Когда Окуджаву спустя двадцать лет спросили, что он думает о Церетели и иже с ним строителях «новой Москвы», Булат Шалвович ответил: «Церетели способный человек. Он, например, умеет слепить медведя. Я медведя слепить не умею». Правда, мудрый ответ? Но, чтобы его дать, нужно было всю жизнь наблюдать, как увечат, губят твой город.




Сгоревший Манеж возродится торгово-выставочным комплексом