«Кондуит и Швамбрания» при свете дня

Каюсь, в детстве я эту книжку так и не прочел. Трудно сказать, почему – возможно, классик детской литературы Лев Кассиль числился в школьной программе, имел статус обязательного автора, и этого было достаточно, чтобы отвернуться от книги (да и от автора заодно) решительно и навсегда.

Прием, с помощью которого классик завлекает читателя в свою придуманную страну, отнюдь не нов: с одной стороны, он описывает мир постылых обязательств, фальшивого официоза и мыльных пузырей несуществующих отношений (это сторону олицетворяет суровый Кондуит - в дореволюционной школе так назывался классный журнал, в который заносились все проступки учащихся), с другой - выдуманная двумя братьями-озорниками симпатичная страна Швамбрания, где дышит героическая вольница, свергаются вожди, а бал правит Честность, Равенство и Братство.

Авторские аллюзии прозрачны до очевидности: классик всеми силами пытается изобличить царский режим, душный, насквозь прогнивший и, разумеется, обреченный на исторический слом. Для этого автору приходится вытаскивать на свет божий полузабытые детские обиды, мелкие происшествия, где хотя бы косвенным образом просвечивает несправедливость, намек на социальное неравенство, на ущемление каких-либо прав.

Список этих претензий, глядя из сегодняшнего дня, на редкость наивен: одним из главных обвинений режима, его едва ли не самым отвратительным представителем является директор гимназии (фактически он же хозяин пресловутого Кондуита) Ювенал Богданович Стомолицкий, по кличке «Рыбий Глаз». Худого, высокого, несгибаемого и тщательно выутюженного человека ненавидят всего лишь за то, что он любит «муштровку, тишину и дисциплину» (никаких других претензий у классика нет, хотя даже из описания внешности этого несчастного человека всем становится ясно – это душитель и гнобитель всяческих свобод). Понятно, что и учителя в хозяйстве этого сатрапа с оловянным взглядом все как на подбор – такие же туповатые, сухие рабы дисциплины и Кондуита: надзиратель Цап-Царапыч, учитель латыни Тараканиус, скрывающийся от военной мобилизации математик Гнедой Алексёв, учитель алгебры Монохордов. Отдельной строкой – ненавистной, полной гнева и сарказма, - выписан городовой Козодав. Это тупой, надутый изверг рода человеческого, который только и думает о том, как сделать жителям города какую-либо гадость (во всяком случае, так полагает герой повествования).

Зато, как только в гуще вихрекипящих событий появляются посланцы Трудового Народа – кухарка Аннушка, солдат Харькуша, безграмотный грузчик-волгарь Чубарьков, волей истории заделавшийся комиссаром, латыши-чекисты, перо классика становится льстиво-угодливым, готовым обелить любую тьму, принесенную ими со дна своей далеко не безгрешной жизни.

Странно, но герой повествования, мальчик-гимназист с неубываемой классовой ненавистью относится к тому, что его лишают завтрака за невыученный урок, делают запись в Кондуите за посещение кондитерской в неположенное время, но с бурной радостью приветствуют любое безобразие, допущенное новой властью. Когда большевики отбирают школу под свои нужды – мальчишки кричат «ура»! Когда семью доктора, отца героя повествования, выгоняют из родного дома в связи уплотнением, это тоже не вызывает ничего, кроме понимающей улыбки и бодрой констатации факта: «Мы увидели, что центр мира сместился. Историю заказывали не в нашей квартире». (Ах, классик! И здесь он не удержался от едкой самоиронии, самоуничижительного пафоса!)

Но настоящим апофеозом лицемерия выглядит эпизод болезни отца, заразившегося тифом. Удивительно, но даже об этой трагической истории рассказано с классовых позиций, с пролетарской сдержанностью и даже слегка отстраненно: «Все сидели вокруг стола. Несчастье лежало на столе, длинное, как щука…Поезд подошел. Стал. Никто не выходил из вагонов…Это был поезд мертвых. Больные померзли в дороге. Трупы складывали на перроне. Но папы среди них не было».

К счастью, отец поправился. Впрочем, если бы он умер, надо полагать, классик нашел бы слова, чтобы и на этот раз все объяснить правильно, с классовых позиций, со сдержанным пафосом и будничным героизмом. Сыпняк – великий ревнитель братства и справедливости – и не такому научит!

После этого классик мог бы смело ввести в повествование и сцену расстрела – чекисты расстреливали бы несознательных жителей города во имя высшей Цели под аплодисменты бывших гимназистов и их родителей – и это бы прокатило, сошло автору с рук: вот что значит настоящий талант!

Разумеется, нужно учитывать, что эта «замечательная» книга писалась в 20-30-е годы, ведь нужно знать специфику времени и места.

И только для того, чтобы читать «Вино из одуванчиков», «Детство Никиты» или «Робинзона Крузо» не нужно знать ни того, ни другого: к счастью, эти книги без ущерба для душевного здоровья могут перечитывать и взрослые. А дети - принимать, как микстуру, по предписанию врачей. Кондуиты же и Швамбрании пусть остаются там, где лежали до сих пор – на библиотечных полках, затянутых пылью.