Между сумой и шишем

На чужой взгляд здесь пустынно и страшно: необитаемые «многоквартирные» дома, приспособленные под свалки, убогие частные жилища с фанерками вместо окон, раскуроченные церкви, к которым лучше не приближаться, кладбище, где слишком много свежих могил и почти нет ухоженных.

Какое-то подобие жизни вокруг центральной площади. Здесь музей, банк, почта, – по нынешним временам, градообразующие предприятия, которые хотя бы гоняют метлой грязь от своих дверей и держат оборону от посетителей, с пьяных глаз попутавших магазин с культурным учреждением.

Надо отдать должное: всегда находятся сердобольные люди, которые подхватывают укатанного в хлам односельчанина и практически на себе прут до места, где ему будут рады.

Я знаю это место тридцать лет. Двор на окраине Крапивны всегда был самым гостеприимным. Тогда еще работал клуб, было кино, служил батюшка в Троицкой церкви, но что-то не сильно туда стремились. Собирались у Петра Ильича. Здесь были лавки и стол, сколоченый из чего попало. Одну из ножек заменял горбыль, для упора воткнутый в землю. Его, когда надо, просто выдергивали из щербатого забора.

Для ребятни дяди Петин двор был настоящим клондайком. В кучах всякого хлама можно было найти колесики и тут же соорудить самокат. Или построить домик со всамделишной крышей. Кусок толи с сарая на правах хозяев отрывали дяди Петины дети – Верка и Колька - вечно чумазые и нечесаные близнецы.

Иногда на посиделки заходил сосед Петра Ильича – Алексей Мазин. Вроде, такой же простой механизатор из их общего колхоза, но его не любили. У Мазина была скверная привычка – высказываться невпопад и поперек общего настроения. Вот, допустим, все увлеченно клеймят «происки», а он вдруг встревает: «Петр Ильич, ну ты бы хоть забор поправил, доски прибил, ну лопухи же лезут в чужой огород». За столом недружественно замолкали. Это нормальный человек? У всех мысли о глобальном, а он – про лопухи.

Через тридцать лет двор почти не изменился: тот же щербатый забор, тот же стол, те же кучи хлама, разросшиеся до невероятных размеров. Кольке и Верке уже по сорок. Вступили в законное наследство, семь лет назад проводив батюшку в последний путь. Дом разделен на две половины, отцова мебель тоже.

- Помнишь этот диванчик? – спрашивает Вера, показывая на допотопное, разваливающееся сооружение. – Обивку обновить и он еще сто лет простоит.

Обивку собирались обновлять, еще когда Верка училась в десятом классе… Сейчас ему самое место на свалке во дворе. Туда бы и засаленные стулья, и зеркало, разбитое и заклеенное оберткой от шоколада, занавески, обсиженные мухами, картонки, торчащие из шкафов, битый цветочный горшок, обвязанный чулком… На ум приходит единственное объяснение: «У тебя плохо с деньгами?»

- Нормально, - пожимает она плечами. – Я, чё, похожа на нищеброда? Кредит отдаю. В позапрошлом году брала на Турцию. Ох, и разорили они меня на чаевых! – смеется она от счастливых воспоминаний. – Зато человеком себя почувствовала. Ты прикинь: отель пять звезд, кругом одни банкиры да бизнесмены, но жадные, цента за уборку не оставят. А я каждый день – 10 долларов, так мне эти турки цветы в номер носили и называли только «мадам».

У «мадам» халат на трех пуговицах, немытая голова, заскорузлые от грязи тапки. Она этого не замечает, просто живет, как привыкла. Еще и получше других. Ей завидуют. Не потому, что «мир повидала», а потому, что есть «блатная» работа на железной дороге, сутки через двое, 11 тысяч рублей зарплаты в месяц, и возможность тратить ее только на себя. В большинстве семей такого нет. Хорошо, если у бабки пенсия 7-8 тысяч рублей, вот и тянут ее на 5-6 человек.

- А где лучше-то? - говорит Верка. – Я у себя на вокзале много чего наслушалась… Нищета размазана по всей России. У нас-то еще ничего, а есть места, где совсем духом пали.

Во дворе у Козловых с духом и впрямь все в порядке. Также сидят за столом мужчины – уже нового поколения - от нечего делать перетирают международную закулису, происки Америки, несчастную Сирию.

- Такое творится, я даже спать не могу, - зазывает в дискуссию Колька, как и отец-покойник самый продвинутый в международной политике. – С весны трясет, я и огород не сажал. А чё сажать? От терроризма картошкой не спасешься.

Вообще-то огород он не сажает с весны 2014 года. Сначала переживал за Крым, потом накрыло Донбасом, от телевизора не отходил, совсем руки опустились. У Кольки строительный техникум. По специальности ни дня не работал, как-то не сложилось, - то в охране, то на разгрузке. В кризис в районе стало нечего охранять и разгружать. А больше, вроде, нигде и не нужен.

- Многие у нас в Москву сорвались, захотели жизнь поменять, - осуждающе говорит он. - Не вижу я, чтобы у кого-то стало лучше. Комнату снять надо? – 20 тысяч. В дороге по полтора часа до работы, метро, автобус – еще 200 рублей в день. Плюс пожрать хотя бы рублей на триста. Что остается от зарплаты? Шиш! У меня этот шиш и дома есть.

Мужчины согласно кивают. Против Москвы и вообще против отходничества у них железные аргументы: и там ничего не найдешь, и здесь все потеряешь. Вон сколько случаев: уехал на заработки и пропал. Жена с ног сбилась, ищет, а он где-то прижился, завел другую семью. Еще хорошо, что живой, а троих уже нету: один убился на стройке, другого зарезали в драке, третий сам повесился. У каждого осталось по трое-четверо детей – ни накормить, ни в школу собрать, бабенки с ума сходят.

- Не знают, зачем правительство смущает народ, - говорит бородач лет пятидесяти, явно под впечатлением от премьера Медведева, который уже не раз призывал безработных к мобильности. - Лучше бы на месте построили нам заводишко, да хоть какой – овощесушильный, маслобойный, - мы бы колупались и никому не докучали.

Тема зависает. Про заводишко сказано явно для порядка. Вроде и охота зарплату «как раньше», обед в столовке из трех блюд за рубль двадцать, доску почета и даже «строгач» от начальства, как при социализме, но… как-то не созрели еще морально. Вон в соседней области по просьбам трудящихся нашли инвестора, открыли швейную фабрику, а работать некому, устраивается одна пьянь и пенсионерки под семьдесят.

- Иных хоть сейчас выгоняй, - рассказывал корреспонденту управляющий Иван Порошин. – Мы когда сюда зашли, только кровли перекрыли 5 тысяч квадратных метров, окна пластиковые, оборудование немецкое, ремонт в помещениях, туалет как в Эрмитаже… Через месяц все снова превратилось в конюшню.

Фабрика немногим больше и просуществовала: спроса на байковые халаты не было, их раздали в счет зарплаты, машинки пошли в чермет – на премию. Короче, пшик с маслом.. .

В Крапивне и того не предвидится. Все понимают, что не будет здесь ни сушильни, ни маслобойни – сельское хозяйство угроблено, в радиусе ста км уже лет 20 не сеют и не пашут, скота нет – значит, и доить некого, и сушить, кроме бурьяна, нечего. Как это получилось и кто виноват? - за двадцать лет языки стерли, а толку-то? Мазина за столом нету, он бы сказал: «Сами и виноваты».

- Есть, конечно, вина, - ради справедливости говорит бородач. – Земельные паи продавали кому попало, 7 гектаров за литр водки. Сейчас бы я на такое не пошел. Ящик – как минимум, или, на худой конец, фермеру в аренду. Вон в Хряпово нашли дурака, посдавали ему землю, он за это им и огороды пашет, и зерна дает, и сена. У нас Мазин тоже так хотел…

Мазину отказали – вредный мужик. Уехал фермерствовать в другой район. Но, говорят, и там у него не получилось. Нажил два инфаркта и все.

Вопреки ожиданиям, Алексей Павлович выглядел бодро. На вопрос о здоровье, как и прежде ответил невпопад: «Пшеница нынче уродилась – сам удивляюсь!»

Вообще-то у Мазина есть чему удивляться. Посреди разбоя – производственных останков с сорванными крышами и непроходимых зарослей бурьяна - каким-то чудом выросла ферма. Машинный двор под навесом, два амбара, офис со столовой и комнатой отдыха для работников, вольер с курами, хрюшки в сарае. Кругом чистота и порядок, даже колеса у техники мытые.

-Всю жизнь мечтал, чтобы на работе всё было по-хозяйски, как дома, - следит за моим взглядом Алексей Павлович. – Об одном жалею: время уходит, я ведь фермерствовать начал в конце девяностых, после пятидесяти.

К тому времени аграрная реформа окончательно добила село. Люди ревмя ревели: как жить, что делать?

- Самостоятельность пугала пуще голода, - говорит Мазнев. – У нас в колхозе как было? Есть приказ – пашем, хоть и сроки давно прошли, в остальное время по указке сверху «боремся за счастье всего человечества». За это счастье мы измордовались всем коллективом, а думать, как устроить собственную жизнь, защитить будущее своих детей, не научились. Я ныть не стал, собрал в охапку почетные грамоты за 35 лет работы и ушел в вольное плавание. Всё у меня получилось.

Два инфаркта – тому подтверждение. Но у Мазина другое мерило жизненному успеху. Старший сын закончил сельхозакадемию, агроном, сейчас перехватил у отца руль. Дочь - бухгалтер, на ней все финансы семейной фермы. Внуки (четверо) –кто трактористом у деда, кто комбайнером. Учатся в вузах. Мазин тоже учится, чтобы не отстать от жизни. Освоил компьютер, вопреки распространенному мнению, что на старости лет и с образованием семь классов это невозможно. Говорит: возможно всё, было бы желание.

На земляков зла не держит. Наоборот, сочувствует «жертвам пропаганды», попавшим в болото и не в силах оттуда выбраться.

- Поменьше бы телевизор смотрели и слушались советов, которые раздают чиновники, - говорит он. – Советы-то вредные! Они, в основном, о том, как сделать обычного человека бедным. Да это просто! Не шевелиться! Затянуть пояса, ждать инвестора, роста экономики, просто ждать, когда наступит что-нибудь хорошее и всем дадут поровну. Все это начисто отбивает охоту работать и зарабатывать деньги. А самое страшное, что выросло уже целое поколение, вообще ничего не умеющее делать.

С Мазиным хочется поспорить, но нету подходящих аргументов. А у него есть. Рассказывает: задумал пристройку к свинарнику, нужен помощник. В Крапивне прослышали, приехала целая делегация, женщины: «Возьми моего Кольку! Возьми моего Ваську-Петьку! Пусть хоть копейку заработают». Мазину столько помощников и не надо, с пристройкой делов-то на два дня, но пожалел, взял. Мастерили две недели, что называется «от забора до обеда», а потом, до ужина, - по пивку. Сначала рухнула кое-как сложенная стенка, следом поехала крыша, обвалился фундамент. Короче, дал им выходной, и пока недоросли отдыхали, за один день переделал все от начала и до конца. С расчетом не торопился. Лучше, говорит, ищите какие-нибудь курсы – на токаря, на слесаря, но только чтобы вам руки поправили, – я оплачу. Отстал от жизни, никаких курсов в районе давно нет, система ПТУ разрушена . Ну не в Сколково же их отправлять на нанотехнологии!

По мнению ученых, изучающих различные социальные процессы, путь к «суме» может быть довольно коротким, зато возвращение обратно долгим и трудным. И чем дальше, тем больше человек погружается в «болото» собственной бедности, не в силах оттуда выбраться. Есть в этой хронической нищете своего рода точка невозврата, после которой человек теряет надежду на перемены к лучшему. Это в среднем три года, прожитых в крайне стесненных обстоятельствах.

Не знаю… У нас люди живут на дне гораздо дольше, и там уже тесно, потому что народ все прибывает и прибывает. Два года назад официальная статистика насчитывала 18 миллионов бедных, сейчас их уже 25 млн. Если дело пойдет такими темпами, в скором времени просто некому будет вставать с колен, потому что с позы «на карачках» это невозможно.

Кто виноват и что делать? Риторические вопросы - к Чернышевскому. Терзать государство – бесполезно, оно само в той же позе, разве что сума побольше. Ну, придумают еще одну госпрограмму «по борьбе с бедностью», поставят во главе какого-нибудь заслуженного чиновника – и что?

Лучше уж как-нибудь сами, потихонечку. На дне, кстати, тоже жизнь. И даже, как замечают социологи, вполне обнадеживающие процессы. Например, образ «благородного бедняка» как нравственного мерила в противовес общему «стяжательству» сильно поблек. Если раньше о своей бедности многие говорили если не с гордостью, но хотя бы с неким вызовом («зато честный!»), то сейчас особым достоинством скромная жизнь не считается, бедные слои чувствуют себя ущербными, стесняются своего положения. Значит, не все потеряно и выбор есть. Кто-то станет прыгать выше головы, чтобы съездить в Турцию и на семь дней, как Верка, перевоплотиться в «мадам». Кто-то, как ее брат Колька, останется дома и купит пузатого, крашеного серебрянкой китайца. Согласно инструкции, надо каждое утро тереть статуэтке пузо, призывая деньги в дом. Трут всей семьей. По словам Кольки, близки к крупному кушу.