Памяти Мастера

У писателя не было детства. Нет, разумеется оно у него было, но так быстро кончилось, что он, горя желанием поскорее вступить в борьбу, не успел его разглядеть. Детство – бессознательное состояние, все эти порхающие мошки, трава под ногами, дождь, бегущий по оконным стеклам, как слезы по лицу, не имеют никакого значения и не зовут человека к освобождению от оков, не взывают к правде, и даже не приближают к истине. И только лишь потому, что детство – это и есть безоковье, правда и истина.

В этом смысле любой из мастеров, едва овладевший своим инструментом, тут же пытается сознательно его вернуть – Толстой водит Николеньку по лабиринтам взрослеющей души, Федор Михалыч засылает мальчика к Христу на елку, Платонов сталкивает корову с паровозом, чтобы заставить душу белобрысого мальчугана надышаться гарью и горем пробуждающейся души.

Но все эти несерьезные трели прошли мимо громогласного пера Мастера. Не было у него времени заниматься разглядыванием жуков на осыпающихся листах, ловить облака деревянным шестом с насаженным на него пропеллером, детство пролетело мимо, как скорый поезд мимо заколоченной суровыми досками железнодорожной станции и растворилось между лагерными вышками, просочилось меж скрюченных счастливым трудом пальцев Ивана Денисовича, спряталось в тихой щели забытого Богом ракового корпуса. Странно, неужели усталый старик, ежедневно гнущий неподатливые подковы лингвистических упражнений, не захотел вернуться обратно хотя бы с помощью прирученных слов – судя по всему, нет, не было у него такого желания. Почему? Отчего? Что было скрыто в той затуманенной дали, или дали-то и не было, и он сразу таким и родился – с развевающейся бородой, с короной-лысиной, в полусталинском френче?

Хотя нет, уколы бессознательного прошедшего то и дело и напоминали о себе то поиском полуфантастического Укрывища, то бутылкой с рукописями, закопанной где-то в степях Казахстана, то романами- размышлениями по пятисот страниц кряду, больше напоминающими жюль-верновское путешествие в поисках не исчезнувшей, а никогда не существовавшей России-Атлантиды. Мальчик, спеленутый френчем долга, гнущийся под тяжестью зековского дырявого ватника, искал выхода, щели, сквозь которую можно было выскользнуть в мир, но не было в этой сердитой броне никакого просвета – только морозное железо Истории, сплошная сталь выстраданной Истины.

Но что говорить, в величии ему не откажешь, да и кто ты такой, чтобы выдавать пропуска в бессмертие – привратник Господа, матрос железняк неумолимой вечности, разгоняющей облака учредительного дождя – помолчи, заткнись, ради Бога перед торжеством и величием исторического момента: уходит эпоха, великая, неумолимая, и на его восковом челе лежит тень той битвы, которая никак не кончается.

Будь как молчунья-Матрена, возведенная на пьедестал, и так там позабытая всеми. И что с того, что корова не доена, что пенсия ничтожно мала, а прохудившаяся крыша так и осталась нечиненой – кому до того дело? Века бредут коровами с пастбища, норовя окунуть свои бархатные губы в бездонную реку Литературы. И призрачный мальчишеский облик дрожит на воде, блещет и исчезает, втянутый горячими языками стадных животных – Россия, сплющенная божьими предзнаменованиями – солнечным затмением и опустошительным штормом - предает земле своего сына.