Покойник скорее жив

В последние годы стали говорить, порою талантливо и красноречиво, об исторической исчерпанности русской идеи «сверхтеатра» – то есть традиционного для русской культуры взгляда на театр как важнейший орган национального самосознания, как кафедру, храм, университет и т.д. Логика у этих рассуждений примерно такая: в противоестественных условиях советских времен театр занимал место отсутствующего свободного парламента, отсутствующей свободной прессы, сцена была вынуждена выполнять несвойственные ей функции – духовного вождя, политического проповедника, воспитателя народа, носителя оппозиционных идей и так далее. Теперь же, когда мы получили свободу, для России беспрецедентную, когда мы получили пусть хилый, но парламент, пусть хрупкую, но пока что реальную свободу прессы, театр должен занять свой скромный шесток в системе общественных развлечений. Этот ход рассуждений опирается на довольно сильную аргументацию. Идет беспрецедентная коммерциализация сцены, у нас на глазах рождается такой беспардонно буржуазный в самом дурном смысле слова театр, которого в России никогда не было и которого даже на Западе днем с огнем не сыскать. Падает то, что русский актер всегда нес в себе, – чувство важности своей профессии, чувство своей призванности, то, что называется театральным миссионерством.

И все же мне кажется, что шум по поводу конца русского «сверхтеатра» заключает в себе больше мазохистского восторга, чем настоящей правды.

Сама реальность современного театрального процесса дает основания не для одних только унылых ламентаций или злорадного пораженчества. Разливанное море коммерческого дурновкусия оказалось не способно затопить островки настоящего, этически и эстетически содержательного театра. Оптимисты немедленно назовут имена Анатолия Васильева, Камы Гинкаса, Льва Додина. И конечно, Петра Фоменко. Театр Петра Фоменко не только дарит нам эстетическую радость. Он помогает нам жить. Разумеется, Фоменко – особый случай. Его театральный «остров» уникален. На театральном пространстве Москвы – и не только одной Москвы – возникает все больше островов и островков, где делают серьезное искусство. Всякий тут вспомнит о Мейерхольдовском Центре Валерия Фокина или Центре драматургии и режиссуры Алексея Казанцева, вокруг которых в последние годы складывается новое поколение.

В прошедшем году я работал в экспертном совете программы «Открытая сцена», созданной и финансируемой правительством Москвы с целью помогать экспериментам театральной молодежи. Конечно, среди сотен присланных на конкурс проектов попадались груды всевозможного мусора – иначе не бывает, но еще больше было идей новых, неожиданных, многообещающих. Этот конкурс с непреложностью доказал, что молодых людей театра все больше тянет создавать нравственно осмысленное искусство, что юная жажда немедленно преобразить современную сцену и современный мир никуда не исчезла, не сменилась одним лишь желанием побольше заработать «зеленых» – или какого там цвета евро?

Театральная олимпиада показала, что в России, по крайней мере в Москве, появилась новая молодая публика, прекрасно обеспеченная материально и в то же время интеллигентная, умная – молодые люди из банков, фирм, коммерческих компаний. Они способны и готовы платить за театральные билеты большие деньги (увы, в противоположность нищим интеллигентам старших поколений), но при условии, что им покажут серьезные современные произведения высокого класса. Прежние краснопиджачные, золотоцепные новые русские исчезают из театральных залов, чего не могут понять наши театральные коммерсанты, продолжающие обслуживать простоватые вкусы деятелей первоначального накопления. Если социальный заказ новой публики (по существу – буржуазной интеллигенции, совсем не обязательно исповедующей буржуазные вкусы), вполне отвечающий намерениям серьезных художников, не будет выполняться, театр ее попросту потеряет. Она уйдет в концертные залы и на выставки, где ее художественные ожидания удовлетворяются. Но пока еще время не упущено.

Из всего сказанного следует: не нужно спешить с последним «прости» русскому «сверхтеатру» – сколько бы современная действительность ни провоцировала панику и пораженчество.





Мы попросили режиссеров-практиков ответить на два вопроса, обсуждаемых в статье Алексея Бартошевича:

1. Как вы представляете себе будущее нашего театра: станет ли театр местом отдыха для буржуазной публики или сохранит традиции миссионерского искусства?

2. На какого зрителя вы работаете сегодня?



Анатолий ВАСИЛЬЕВ:

«Лучше быть пессимистом»

1. Я сам нахожусь на территории того театра, который отрицает театр развлекательный. Это уже мой поступок. И одновременно ответ на первый вопрос. А более конкретный ответ вы найдете в моем доме. В театральном доме на Поварской и на Сретенке. Заходите и увидите. Но вот если вы спросите, а есть ли будущее для такого поступка? Имеет ли он продолжение? Есть ли будущее у той жизни, которую я обустроил для себя, для актеров, для администрации? Это уже более жесткий вопрос. И ответ мой будет жестким. Я будущего не чувствую. Каждый день наполнен тревогами, каким-то случайным народом в зрительном зале и в администрации. Еще как-то продолжает удерживаться актерский цех. Но это братство в любой момент может треснуть и взорваться. Может, для кого-то этот ответ покажется нерадостным, и он скажет: вот, всегда он выступает как пессимист. Но для меня уж лучше быть пессимистом. И надеяться на чудо. Но если говорить о русском сознании, русской ментальности, то в них всегда было много фантастического, утопического, несуразного и миссионерского в том числе. А сознание всегда остается неизменным. И это значит, всегда найдутся лица, братство людей, которые подвигнут себя на проповедь, миссионерство, назовите это как хотите.

2. С тех пор, как театр переселился на Сретенку, он находится в ожидании. В ожидании зрителя. А вот кто он, откуда он придет, я не знаю. Я бы назвал это место кольцом Сатурна. Я думаю, что где-то, на территории кольца Сатурна, живет та публика, которая не идет в сторону театра веселого, поскольку эта публика иначе понимает драматическое искусство. Но и не идет в сторону театра серьезного, поскольку разуверилась в возможностях драматического искусства как такового. Она находится где-то посередине, в блуждании. И я знаю, что такая публика есть. Вот я и живу ожиданием такой публики.



Кирилл СЕРЕБРЕННИКОВ:

«Публике нужны грубые вещи»

1. Я уверен, что будет совмещаться первое и второе. То есть будет театр, который создан для увеселения буржуазной, постсоветской или какой-то новой русской публики, публики того общества, которое сложится в результате всех своих изменений. И, наверное, в каких-то частях театрального пространства будет находиться театр миссионерский, театр для людей понимающих. Театр-Послание. Насколько большими будут залы этого театра, неизвестно. Мне кажется, что они будут маленькими. И будут становиться все меньше и меньше. Ведь людей понимающих тоже становится меньше. К сожалению. А массовой публике нужны грубые вещи, чтобы она радовалась и смеялась.

2. Всегда тяжело себе представить, на какого зрителя ты работаешь. Вот на телевидении я знаю, что есть некая тетя Маня из Тамбова, для которой и нужно снимать кино. В театре я стараюсь основываться только на своем понимании и на вкусовых приоритетах тех людей, с которыми я общаюсь. Охотно допускаю, что это люди определенного интеллектуального уровня, определенного восприятия, образования, опыта и им нравится совершенно не то, что нравится простому массовому зрителю. Сейчас я ставлю «Мещан» во МХАТе им. А.Чехова. Спектакль для большого зала. И я понимаю, что туда придет самая разная публика. От этого я волнуюсь. Как совместить интерес широкого зрителя и свое личное ощущение материала? Каждый раз это решается индивидуально. Вообще все мои спектакли – для разных людей. «Демон» – для одних. «И.О.» – для других. Ведь если вы сегодня общаетесь с профессорами университета, вы не будете рассказывать им анекдот, который рассказывали вчера в мужском отделении Сандуновских бань.



Марк ЗАХАРОВ:

«Театр будет страдать»

1. Театр продолжит исторически обусловленное дробление на отдельные, непохожие друг на друга виды сценического искусства: театр больших и малых форм, театр музыкальный, уличный, ландшафтный и проч. Допускаю появление в мировом околоземном пространстве компьютерной разновидности театрального действа с заданным на клавиатуре распределением ролей. (Это как раз пример того, как легко театру в некоторых случаях утерять свое первозданное естество и превратиться в виртуальную игрушку). Тем не менее неизменной основой театра навсегда останется неповторимая биология актера, его сиюминутные психологические и интеллектуальные свершения. Будущее нашего театра будет по-прежнему произрастать из нашей российской ментальности; правды человеческих чувств, нюансов человеческих взаимоотношений при обязательном погружении в социально-политические проблемы многострадального российского общества. Уравновешенным и благополучным наше общество вместе с государством быть не могут. Театр будет страдать вместе с ними, часто получая радость от страдания. Русский театр – это место отдыха и одновременно поле огромного эмоционального напряжения. А миссионерский пафос неотделим от нашего характера. Разные умельцы, гении и специалисты будут метаться между этими двумя генеральными направлениями.

2. Сегодня мы работаем на зрителя, который хочет удивляться новой правде и который не имеет шизоидного контакта с развлекательными телепрограммами.