«Я хочу умереть молодой»

Последние годы отношение к Людмиле Марковне стало каким-то снисходительно-ироничным – над ней посмеивались за ее вызывающие наряды, за блестки и перья, за слишком яркий макияж, за манеру говорить восклицаниями и междометиями, за дуэт с Борисом Моисеевым, за попытки освоить молодежные суб-культуры – от рока до хип-хопа. Пародисты пародировали ее нещадно и беспощадно. Критика обрушилась на нее за «Пестрые сумерки» – ее режиссерский дебют в кино. Журналисты желтых изданий регулярно врывались в ее частную жизнь – то с диктофонами, то с фотокамерами. Бывшие мужья вдруг разражались откровениями, уподобляясь брошенным базарным бабам. Обыватель считал количество пластических операций и смаковал ее личные семейные драмы. Казалось бы, что им еще – ведь она все про себя написала, раскрылась перед обожаемой и ненавистной публикой до самого конца. В ее книгах – пугающе откровенных – есть и горькие признания в своей материнской несостоятельности, ее разрыв с дочерью стал незаживающей и страшной раной, ее главным грехом, за который она расплачивалась всю жизнь душевным одиночеством. Не реализованная в полной мере материнская любовь нашла свое отражение с появлением внука, которого назвали в честь ее любимого папы – Марком. Марка она боготворила, срослась с ним пуповиной, как с собственным сыном. И от жуткого удара судьбы – внезапной смерти внука – она так и не оправилась до самой смерти.

И старость, эта проклятая подлая старость, которая стерегла ее за каждым углом, вела на нее настоящую охоту, не давала ей продыху. Может, и эта война гнала ее вперед, удваивая и утраивая количество рабочих часов – концерты, съемки на телевидении, собственные проекты, участие в чужих юбилеях. Такой сумасшедший ритм жизни с трудом выдерживают здоровые и молодые. Впрочем, старухой она так и не стала, любое ее появление на публике – это всегда прямая спина, безупречный макияж, порывистые резкие движения, четкие насмешливые интонации. Всегда тщательно продумывала наряд – могла тут же отрезать рукава или воротник у нужной по цвету кофточки, «на живую» приметать кружева, подхватить булавками юбку для нужной длины. Сама, все сама, всю жизнь сама. Она никогда не скрывала свой биологический возраст. 75 – так 75, черт с вами. Но сегодня мы знаем, что она умерла молодой.

Ее много обижали по жизни. Наверное, и она обижала многих – выставляла колючки как еж, пытаясь защитить себя от хамства и фамильярности толпы, от безжалостных уколов критики, от предательств близких друзей, от атак папарацци и служителей таблоидов. При кажущейся все пробивающей силе она была человеком по-детски ранимым, доверчивым, совершенно не умела помнить зло. А уж тем более мстить. У нее это органически не получалось. Она просто вычеркивала из своей жизни обидчиков и предателей с той же безжалостностью, что и расставалась с неприятными эпизодами жизни, с провалами, с творческими неудачами и ошибками. «Этого не было в моей жизни!» – любила повторять она, и несмотря на феноменальную память и бережное отношение к прошлому (о чем свидетельствуют ее мемуары), она отрезала от себя это прошлое, как ножом отрезают масло. Прошло, и все, в топку.

Актриса навсегда победила в ней женщину – на подсознательном уровне, в самые трагические моменты жизни она словно следила за собой со стороны, стараясь в деталях запомнить то состояние, в котором она находилась в этот момент. Ничего личного, все на продажу – это так красиво декларировать, но как трудно так жить! А она жила, и ежедневно, ежеминутно приносила себя в жертву этому безжалостному и прекрасному чудищу под названием Лицедейство. В ее облике, в ее победительных восклицаниях, в ее почти безумном стремлении максимально использовать оставшееся для творчества время было что-то пугающе античное, недоступное простым смертным, которые всегда смотрели на нее со смесью восторга и ужаса.

Ей было трудно жить. Иногда так трудно, что хотелось умереть. Но сцена не только лечит – она возрождает, она продлевает жизнь и молодость, она не дает перерывов в работе ни эмоциям, ни интеллекту. Ее последние интервью столь же эмоциональны и остры, как все те, которые она давала в течение жизни. Искрометная, афористичная, насмешливая – она никогда не болтала просто так. Любой текст, произнесенный ею публично, – будь то интервью или встреча со зрителями – всегда совершенное, законченное литературное произведение с точно расставленными акцентами и смысловыми ударениями. Ее привычка четко и откровенно отвечать на любые вопросы не раз сыграла с ней злую шутку, породив легенды о ее тяжелом характере. А на самом деле характер ее – зеркальное отражение ее таланта: она никогда не умела врать, фальшивить, лицемерить – ни в профессии, ни в общественной жизни.

Даже в самые подлые годы никакая власть не заставила ее дрогнуть, прогнуться, подписать какую-нибудь гнусность. А ведь были в ее жизни такие минуты, когда одно слова «да» могло круто изменить ее жизнь – вернуть в обойму, в профессию после долгого мучительного периода безвременья, одарить квартирой, званием, заграничной поездкой. Но зато если уж она выбирала себе героя, то выбирала навсегда – и никакая сила не могла заставить ее отказаться от своих принципов.

В декабре 2009-го Людмила Гурченко стояла на двадцатиградусном морозе в траурной очереди на похоронах Егора Гайдара: «Я не смогла иначе. У меня бы болела душа, мучила совесть, если бы я не была здесь». Про нее часто говорили: «Люся – настоящий товарищ».

Простите нас за все, Людмила Марковна. Спасибо вам.