Космос Эймунтаса Някрошюса

«Гамлет» – крик о невыносимой жестокости бытия. Мир не просто тюрьма, мир – застенок, где все предметы – орудия пыток, где любое прикосновение – пытка. Призрак подходит к застывшему Гамлету (Андрюс Мамонтовас), медленно снимает с него ботинки и ставит босые ноги на кусок льда. Могильный холод, который измождает живую плоть. Полоний, увидев рваные чулки Офелии (Виктория. Куодите), хлопочет вокруг нее, укутывает в шубу, силком ставит ее ноги в таз и поливает кипятком. Жар, который должен умертвить то, что еще не родилось. Между огнем и льдом, как в лихорадке, бьется живая жизнь – молодая жизнь. Этот вывихнутый век, где шестеренка времени искривилась, как диск циркулярной пилы, этот век-волкодав бросается на плечи своим собственным детям. Волчьи шкуры – косматые шубы, в которых выходят «отцы»: грязно-серая шуба Клавдия и белая, с погонами на плечах Гамлета-отца. В этой стае раньше знали, что такое честь, теперь нет. В этой стае теперь травят своих: со свистом выгоняют на середину Горацио. Стоя на коленях, со связанными руками, он читает молитву. Под ударом Клавдия (Витаутас. Румшаса), который сам не может молиться. Под страшным блестящим диском, с которого каплет – что? Роса, которой должен был бы изойти «плотный сгусток мяса». Связующая влага, ставшая смертоносной: от нее, как от кислоты, чернеет ожогом рука Горацио и расползается рубаха на Гамлете. Рассеянная в столбе света водяная пыль – знак присутствия иной, высшей, безжалостной силы. Трижды шагнет ей навстречу принц Датский. На крепостной стене протянет руку в залог встречи с отцом. Сам встанет под капли тающего льда и оплывающих раскаленным воском свечей, чтоб не решить – всем телом почувствовать, – что благородней духом; чтобы сорвать белую рубаху, будто отбросить белые крылья и стать мстителем за отца, за доблесть веков прошедших – и принять волчий век. Но дальше Гамлет упадет замертво. Жертва принесена, и Гамлет-отец, ставший вдруг таким маленьким, на коленях будет таскать тело сына, страшным воем обвиняя небеса – и себя самого. Не будет нового правителя, не будет будущего: мертвы и отцы, и дети. Свет неотступно будет следовать за ним.

«Макбет» – попытка воззвать к этому свету из темного, ночного мира. Ведьмы, смешные деревенские девушки, играя, разбудят страшную силу, которая обрушится на Макбета ( Костас Сморигинас), как горный обвал. Как камни, посыпавшиеся с небес, в ответ на вопль о помощи. Эти камни ведьмы набьют в карманы его пальто, чтобы оно оттянулось до земли, и Макбет пойдет, качаясь на нетвердых ногах, – вперед, по кровавой трясине. Шабаш этих ведьм – то милые деревенские танцы, то дикая пляска, где черная юбка взвивается, как воронье крыло. Они – парки, в чьих руках могут быть не веретена, а стулья. Они крутят, крутят их под медленный вальс, глядя, как в темноте ползут убийцы Банко. Они раскачивают маятник – тяжелый деревянный брус, и в тишине слышно, как скрипят веревки, как проседает дерево под напором искривившегося времени. Это время движется к катастрофе. Макбет, уверовав в предсказания, будто уходит из реальности в их мир. Он смотрит на себя со стороны. Замерев, следит за тем, как в больших зеркалах, висящих над землей, проплывает убитый король с топором и проходит леди. Кинжал тоже является в зеркале, он – тень. Макбет, стоя на черной глыбе стола, держит в руке этот призрак и не может шевельнуться. Жена толкает его за сцену, а через секунду он выломится оттуда – растерянный, свершивший. Или не свершивший? Наваждение, в котором он живет, застилает глаза. Он все глубже уходит в себя, вокруг него остается все меньше реальных людей – и все большую власть над ним приобретают призраки. Рядом есть только убийцы, они окружают его на тризне по Банко, смеются в лицо и уходят. Рядом бродят тени убитых, сводят с ума. Рядом есть леди Макбет (Даля Сторик): женщина, которая произнесла вслух первое «убить». Он зажмет ей рот – она охватит, обнимет – и двинет своей рукой в черной перчатке его руку. Она убьет в себе женщину: после тризны, вцепившись в яблоко, так мерзко зачавкает, что Макбет замахнется на нее большим зеркалом. Но, услышав жалобный скулеж, опустит руку. Когда она умрет, он обернется назад и, как в зеркале, увидит молодую пару, себя и ее. Те двое будут танцевать, и молодая леди будет смеяться. Но настоящая не шевельнется. Макбет остался совсем один. Рядом с ним до конца будут только ведьмы. Они же свершат посмертную казнь, почти средневековое действо. Размахнется огромным топором самая молодая и смешливая ведьма, и голова грешника бессильно упадет. А двое других вынут из печи, как домашний хлеб, – огромный уголь. Его бросят в котел с водой, он зашипит и стихнет. Вот аллегория человеческой жизни, высоких устремлений и крушения. Просьбой о милости летит к черным небесам Miserere. Небеса отвечают безжалостно ярким светом, который принимает мертвых. Но никогда – живых.

«Отелло» – трагедия счастливого мира. Это мир молодости, беззаботного летнего моря, которое бьется в борта корабля. Замысел Яго ( Роландас Казлас) сначала – уязвленное честолюбие мальчишки, но через него начинается проникновение зла, отравление души. Темнеет море, шумят и становятся грозными волны. За счастливым миром открывается бездна, которая неумолимо тянет к себе. Туда, страшась, заглядывают герои. Туда Отелло (Владас Багдонас) толкает Дездемону – толкает, но пока еще держит; пока еще верит ей. Когда же страшное подозрение берет верх над его душой, тогда море начинает просачиваться через массивные двери, стоящие с двух сторон. Через шлюзы, ограждающие мир от того хаоса, который должен наступить, когда погибнет любовь Отелло. Хрупкая Дездемона (балерина Эгле Шпокайте) все время ходит-танцует над этой пропастью; ее смерть тоже превращается в танец, последний, надрывный вальс. Когда уходят эти двое, на корабле остаются только дети. Они опускают тело капитана за борт – наивный Кассио (Кястутис Якштас) и раненый Яго; встают над этой бездной и вглядываются в темноту. Жизнь и корабль остались им – куда же плыть?