Академик РАН Саламбек Хаджиев

– Насколько ожидаемыми были результаты голосования, на котором вас выбрали постоянным членом Российской академии наук?

– В Академии наук ожидаемых результатов быть не может. Здесь есть только большая или меньшая вероятность. В нашем отделении химии и наук о материалах на одно место действительного члена РАН по высокомолекулярным соединениям претендовало семь человек. У отделений есть экспертные советы, которые рекомендуют обычно двух, трех, четырех человек. И я был в числе рекомендованных, что уже несколько повышает вероятность избрания. Еще вероятность повышало то, что я отвечаю за работу одного из крупнейших институтов РАН. Но окончательно все решает оценка ваших научных достижений при тайном голосовании действительных членов РАН, исходя из того, насколько научные работы относятся научным сообществом к важным, нужным и перспективным.

– Ваши работы оценили именно таким образом?

– Я занимаюсь глубокой переработкой нефти, чтобы получить сырье для моторных топлив и других продуктов. Члены РАН оценили это направление как нужное, которое следует развивать, поощрять.

– Последние выборы в РАН вызвали большой интерес в обществе. В частности, из-за того, что среди кандидатов в академики было как никогда много узнаваемых фигур. Вот Герхарда Шредера, к примеру, избрали ...

– Его избрали в иностранные члены, которые имеют только право присутствовать на заседаниях Академии наук. Они не голосуют. Почетными иностранными членами избрали многих, в том числе, например, вице-президента Академии наук Китая Бай Чун Ли. Это признание авторитета тех людей, с которыми наша страна сотрудничает, и в то же время признание авторитета РАН, избрание в которую для них представляет честь. Мы же специально спрашиваем у них согласие. И Шредер согласие дал. А ведь в какие только общественные и научные сообщества Германии он не избран? У нас все сводят к вопросу, зачем он нужен? Нужны его дружелюбие, значимость, отношение к России. В академии существует направление общественных наук, а с точки зрения общественной значимости это чрезвычайно авторитетный человек в мире.

– Отказ выбрать в академики Михаила Ковальчука, курирующего нанотехнологии, как-то повлияет на будущее РАН?

– Никак не повлияет. Мы же живем в нормальной демократической стране. Очень плохо, что его не избрали, если спросить меня лично. Моя специальность находится рядом с его, и я высоко оцениваю научную значимость работ Михаила Ковальчука. А все сплетни, что он куда-то претендует, и его брат с кем-то дружит, привели к тому, что не избрали чрезвычайно достойного человека. Академия наук плохо переносит, когда на нее давят. Хотя тут давления не было, а были сплетни. Но чтобы неизбрание кого-то привело к каким-то последствиям для РАН, это нереально и невозможно.

– В какой мере нынешнее финансирование науки можно считать достаточным?

– Институты химического профиля, где я компетентен, имеют 50% средств от государства, которые выделяются на фундаментальную науку через академию или через фонды. А другую половину мы получаем в виде зарубежных грантов или по хозяйственным договорам с российскими компаниями. В общественных науках соотношение другое – до 90% через Академию наук.

– Того, что сейчас дают, вам хватает?

– Смотря, что понимать под «хватает». Средний оклад в Академии наук – 20 тыс. рублей. Еще несколько лет назад было 6–7 тыс. рублей, а сейчас 20, что терпимо. Но если бы было 35–40 тыс. рублей, то было бы уже хорошо. Но деньги еще требуются на оборудование, реактивы. Ведь химия – это целиком экспериментальная наука. Мы не можем, как в общественных науках, получать одну зарплату и дома сидеть за компьютерами. А для экспериментов нужны материалы, энергия. И с финансированием экспериментальных исследований у нас большие проблемы, хотя не такие, как в 2000–2002 годах. Ученые чуть-чуть задышали. Мы пытаемся зарабатывать сами. И все, что придумываем, кладем на алтарь государства.

– В каких отраслях науки Россия является лидером?

– В математике, физике, химии. Не абсолютным лидером, но если взять нашу долю в населении Земли – 145 миллионов из 6,5 миллиарда, и взять наш вклад в этих областях, то его доля будет раз в пять больше. Это очень много. Хотя мы же не можем быть умнее всех 6,5 миллиарда. Это нереально. Но наш вклад в мировое развитие выше, чем наш процент населения. С точки зрения уровня и объема научных исследований Россия – это очень развитая страна. Я имею в виду достигаемые результаты, а не объем финансирования. По этому показателю мы далеко позади всех развитых и многих развивающихся стран, к сожалению. Это подрывает наше будущее.

– Если мы – среди лидеров, то почему из литра нефти на Западе получают вдвое больше бензина, чем у нас?

– У вас не точная информация. Мы получаем из одного килограмма нефти (нефть в литрах не считают, так как у нее разная плотность) примерно 73% моторных топлив – бензина, дизельного топлива, сырья для нефтехимии. Сюда входит все, кроме мазута. На Западе же в среднем получают 90%, если брать Европу, США, Японию. Но проблема не в том, что у нас нет технологий. Технологии есть. Проблема в том, чтобы построить заводы. Долгое время мы не строили, потому что у нас был избыток нефти, и бензин получали простой перегонкой, что дает только 50% глубины переработки нефти. А вот чтобы получить 90%, нужно строить новые, очень сложные процессы. Мы ими владеем, и последний современный отечественный комплекс глубокой переработки нефти построен в 2006 году на нефтеперерабатывающем заводе ОАО «ТАИФ-НК» в Нижнекамске. Однако из 28 крупных нефтеперерабатывающих заводов России комплексы глубокой переработки построены только на девяти. То есть проблема не в науке, а в инвестициях. Такой комплекс стоит от миллиарда до полутора миллиардов долларов. А это уже промышленная политика. Надо, чтобы нефтяным компаниям было выгодно вкладывать деньги в углубление переработки здесь, а не продавать нефть за рубеж. Сегодня мы добываем 491 млн. тонн нефти в год, а перерабатываем только 230 млн. тонн, меньше половины.

– Добыча тоже сокращается, причем при запредельных мировых ценах.

– Добыча сокращается по трем причинам. Во-первых, старые месторождения истощаются, а скорость ввода новых отстает. Второе – мы достигли пределов по нашим транспортным возможностям. Есть три потока – труба, вода и железная дорога. Труба – постоянна, а вода и железная дорога колеблются. И третья причина – когда вы и так много зарабатываете на нынешних объемах, их увеличивать ни к чему. Но, главное, мы не накапливаем ресурсы. Объем ресурсов падает по сравнению с тем, что было раньше. Разведочное бурение и ввод новых мощностей отстают. Но нам нужно думать и о том, что, может, не нужно так много добывать нефти. Может, пора и о потомках подумать.

– Предложение Владимира Путина снизить налоги с нефтяников ситуацию исправит?

– Я думаю, будет резкий рост разведочного бурения и увеличение запасов. Сейчас ведь государство практически изымает у нефтяников все, что они получают при цене выше 30–32 долларов за баррель. И супервысокие мировые цены на их благополучии мало сказываются. Но если взять Саудовскую Аравию и нашу тундру, то добыча одного барреля здесь и там – это совершенно разная себестоимость.

– Насколько обоснованы опасения, что нефть в нашей стране скоро закончится?

– У нас таких опасений нет. Известно, что у нас в РФ извлекаемых запасов примерно 10,5 млрд. тонн. В год мы добываем около 500 млн. тонн. Значит, запасов хватит на 20 лет. Однако это не значит, что мы должны все за 20 лет выкачать. Лучше начинать более рационально жить.

– А потом?

– На 30–40 лет при рациональном подходе хватит той нефти, про которую нам известно. Но у нас есть громадные области, где бурение не проводилось, но из данных геофизических исследований видно, что там большие запасы нефти. Но это все мы говорим о легких и средних нефтях, которые сейчас добываются в мире. А есть еще тяжелые нефти, которые являются источником энергии будущего. Тяжелых нефтей в мире 800 млрд. тонн. При мировом потреблении в 5 млрд. тонн в год представьте, на сколько лет у нас тяжелых нефтей в резерве! Поэтому слухи о скорой смерти нефтяной отрасли преждевременны, но уже давно наступило время разумного и рационального расходования наших нефтяных и газовых богатств.

– Какие трудности возникли при восстановлении нефтяной отрасли Чечни? Одно время вы этим занимались…

– С точки зрения восстановления добычи нефти трудностей в Чечне нет. Все последние годы добыча растет. Но, к сожалению, нет никаких серьезных шагов по восстановлению переработки нефти. Думаю, что «Роснефть», которая является главным оператором на этой территории, повернется лицом к Грозному. Это очень важно как для обеспечения занятости населения, так и для восстановления единого народнохозяйственного комплекса Юга России.

– Вы говорите, что с добычей проблем нет. Но она до сих пор не вышла на довоенный, советский уровень, когда в республике добывали 3 млн. тонн в год.

– Снижение добычи связано не только с боевыми действиями, но и с истощением месторождений. Но вы правы, что довоенный уровень еще не достигнут. В 2006 году было 1,8 млн. тонн, в прошлом примерно 2–2,5 млн. тонн. А по существующим запасам теоретически республика может ежегодно добывать по 4 млн. тонн в год в ближайшие 10–15 лет.

– Но все-таки можно предположить, когда предвоенный уровень добычи будет превзойден?

– Думаю, к концу этого года или к середине следующего этот уровень добычи порядка 3 млн. тонн нефти в год в Чеченской Республике «Роснефть» уже будет иметь. Для этого есть все предпосылки.