Ясновидящий пророк

Если следовать выражению Леонида Мартынова: «Поэзия есть волшебство», то одно из самых волшебных русских стихотворений – это «Мелодия становится цветком…» Георгия Иванова. Серебро и золото донельзя переиспользованы в поэзии, но с какой неповторимой красотой и печалью звучат строки: «И Лермонтов один выходит на дорогу, Серебряными шпорами звеня». Колесики шпор чуть позванивают, вздрагивая на мелких камешках, и сами шпоры светятся в еще легком, но всё более сгущающемся тумане, постепенно сползающем с гор и мягко садящемся на дорогу. Силуэт идущего человека постепенно расплывается, поглощается туманом, но некоторое время еще видны, кажется, сами по себе куда-то бредущие две звезды-серебринки. Я впервые услышал эти стихи в Париже начала 60-х годов из уст иссохшего от любви к поэзии Кирилла Померанцева, в дарьяльских провалах глаз которого была невыразимая тоска и наслаждение от произносимых строк.

Я счастлив, что в середине 80-х мне выпало вернуть это стихотворение на родину Лермонтова, напечатав в миллионнотиражном «Огоньке» Виталия Коротича. И вдруг совсем недавно, составляя подборку стихов Дона Аминадо, чье имя тоже удалось вернуть тогда домой, я ахнул, найдя у него эту казавшуюся мне знаковой именно для Георгия Иванова строчку.

Вот как она вписана в строфу у Аминадо: «И некто не родившийся родится. Серебряными шпорами звеня, Он сядет на коня и насладится – Покорностью народа и коня». Год стоит под стихами 1921-й. А стихотворение Георгия Иванова впервые напечатано только в 1951 году, то есть ровно через тридцать лет. Ирина Одоевцева рассказывает, как появилось это стихотворение Иванова: «Стихи давались ему невероятно легко, как будто падали с неба законченными… Однажды, сидя со мной за утренним чаем и ведя самый незначительный разговор, он вдруг прервал самого себя на полуфразе:

– Постой, постой, подожди… – задумался на минуту: – Вот я сейчас сочинил. Послушай!

Туман…Тамань… Пустыня внемлет Богу.

Как далеко до завтрашнего дня!..

И Лермонтов один выходит на дорогу,

Серебряными шпорами звеня.

Я почувствовала дрожь в груди и закрыла глаза от волнения. То, что эти гениальные стихи были созданы здесь, при мне, мгновенно, казалось мне чудом. А он, не понимая моего волнения, спокойно рассказал мне, что только что, бреясь в ванной, он сочинил начало стихотворения «Мелодия становится цветком» и сейчас, размешивая сахар в чашке, досочинил его конец.

Он совсем не понимал, не отдавал себе отчета, что эти стихи – одна из вершин русской поэзии XX века».

Почему-то Одоевцева умолчала о том, что последняя строка была не закавыченной цитатой из Аминадо. Как-то не верится, что мемуаристка этой строки не знала или подзабыла ее. Память у Одоевцевой была потрясающая и перед самой смертью, когда я видел ее в Переделкине. Помимо того, что стихи Дона Аминадо были в эмиграции у всех на устах, Одоевцева и Георгий Иванов принимали его у себя.

Странно, что и Дон Аминадо не упомянул об этом, как бы сказать, на редкость грациозном заимствовании. На месте Дона Аминадо я, например, был бы горд и счастлив, если бы хоть одна моя строка получила новую жизнь в стихах другого, гораздо сильней меня – поэта. Но Дон Аминадо (Аминад Петрович Шполянский), выходец из плеяды знаменитых младосатириконцев, был далеко не слаб как поэт. У него я недавно откопал даже географическо-политическое пророчество о том, где именно произойдет распад уже не романовской, а новой, красной империи: «Потом… О, Господи, Ты только вездесущ И волен надо всем преображеньем! Но, чую, вновь от беловежских пущ (!!! – Е.Е.) Пойдет начало с прежним продолженьем. И вкруг оси опишет новый круг История, бездарная, как бублик». Это уже случай футурологического ясновидения.

Строчки Дона Аминадо, печатавшиеся в милюковских «Последних новостях», несмотря на непростые отношения с главным редактором, разлетались по всем маленьким и большим русским эмиграциям, рассыпавшимся по земному шару, повторялись пьяными в кабаках и ораторами с трибун благородных собраний. Он не боялся ставить знак равенства между Гитлером и Сталиным, писал ядовитые эпиграммы на кремлевских вождей и горько усмехался над теми, кто всё еще хотел въехать в Кремль на белом коне победителя: «Живем. Скрипим. И медленно седеем. Плетемся переулками Passy. И скоро совершенно обалдеем От способов спасения Руси». Это, кстати, из того же стихотворения «Застигнутые ночью», где впервые звякнули шпоры Лермонтова, выкованные затем Георгием Ивановым из аминадовского серебра. Неслучайно даже не слишком склонный к похвалам Бунин с такой редкой для него неоговорчивостью удостоверил: «Дон Аминадо гораздо больше своей популярности (особенно в стихах), и уже давно пора дать подобающее место его большому таланту, – художественному, а не только газетному и злободневному».

Книга воспоминаний Дона Аминадо «Поезд на третьем пути», к сожалению, была написана торопливой от газетной поденщины и вдобавок смертельно усталой рукой, хотя и там попадались сразу запоминающиеся афоризмы, как, например, формула Гражданской войны:

«Жизнь сразу вошла в колею.

Колея была шириной в братскую могилу. Глубиной тоже».

Невозможно удержаться от соблазна – сыпануть на страницу хотя бы горсть аминадовских афоризмов:

***

Народное творчество выражается не только

в пословицах, но также

и в виселицах.

***

Путь к забвению лежит через триумфальные ворота.

***

Стрельба есть передача мыслей на расстоянии…

***

На свете очень много хороших людей, но все они страшно заняты…

***

Протягивая руку помощи, не сжимайте

ее в кулак.

***

Не думай дурно о всех ближних сразу, думай по очереди.

***

Ничто так не мешает видеть, как точка зрения.

***

Жить надо, не оглядываясь, но… озираясь.

***

Относитесь к собственной жене так,

как будто она не ваша, а чужая.



Мало кто знает, что именно Дон Аминадо однажды царственно обронил афоризм, который знают, пожалуй, все жители нашей сегодняшней РФ – от олигархов до бомжей:

«Лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным».

А кто-то еще смеет жаловаться, что у нас нет сейчас национальной идеи…

<Из объявлений="">

Ищут вежливых старушек
Для различных побегушек.

Имею восемь паспортов,
На всё готов.

Ищут тихого злодея.
Есть старушка. Есть идея.

В хор казаков из Бордо
Нужен тенор с верхним «до»!

Крашу! Кошку ли, собаку ль –
В горностай или каракуль.

Молод. Знаю языки.
Могу делать шашлыки.

Пожилой аристократ
Отдается напрокат.
Соглашается при браке.
Быть свидетелем. Во фраке!

Сатира знает, как ей поступать

Поговорить немножечко бы надо
хотя бы с тенью Дона Аминадо,
гадавшего не на кофейной гуще,
а поточней – на Беловежской пуще.

Россию завоюет генерал?
Но тут у вас произошла накладка.
Ошиблись чином. Не прошло всё гладко.
Иначе Воланд карты разыграл.

Игра большая на земле и в небе шла,
и не смог помочь Ален Делон,
когда разбился о Россию Лебедь,
и не отжался, и не выжил он.

Но есть Гриневы в братстве офицеров.
Я армией спасен – я сын войны.
Поменьше бы воров и лицемеров,
и нам с Россией не было б цены.

Всё так же нищеваты деревеньки
и так же спесь чиновная мерзка.
Но деньги здесь уже не «дребеденьги» –
вот чему верит бывшая «Марксква».

Но, несмотря на жанров этих разность,
навек сплелись в России в «наше всё» –
сатириков лирическая страстность
и гнев гражданский лириков ее.

В безликий строй всех снова не построишь.
Сатира знает, как ей поступать.
Ну что, Шполянский Аминад Петрович?
С приездом. Вы на родине опять.

Евгений ЕВТУШЕНКО

Честность с собой

Через 200 – 300 лет жизнь будет невыразимо прекрасной.А.П. Чехов

Россию завоюет генерал,
Стремительный, отчаянный и строгий.
Воскреснет золотой империал.
Начнут чинить железные дороги.
На площади воздвигнут эшафот,
Чтоб мстить за многолетие позора.
Потом произойдет переворот
По поводу какого-нибудь вздора.
Потом придет конногвардейский полк,
Чтоб окончательно Россию успокоить,
И станет население, как шелк,
Начнет пахать, ходить во храм и строить.
Набросятся на хлеб и на букварь.
Озолотят грядущее сияньем.
Какая-нибудь новая бездарь
Начнется всенародным покаяньем.
Эстетов расплодится, как собак.
Все станут жаждать наслаждений жизни.
В газетах будет полный кавардак
И ежедневная похлебка об отчизне.
Ну, хорошо. Пройдут десятки лет
И смерть придет и тихо скажет: баста.
Но те, кого еще на свете нет,
Кто будет жить – так, лет чрез полтораста,
Проснутся ли в пленительном саду
Среди святых и нестерпимых светов,
Чтоб дни и ночи в сладостном бреду
Твердить чеканные гекзаметры поэтов
И чувствовать биение сердец,
Которые не выдают печали,
И повторять: «О, брат мой, наконец!
Недаром наши предки пострадали!» мН-да-с. Как сказать… Я напрягаю слух,
Но этих слов в веках не различаю,
А вот что из меня начнет расти лопух,
Я знаю.
И кто порукою, что верен идеал,
Что станет человечеству привольно?
Где мера сущего?! Грядите, генерал!
На десять лет! И мне, и вам – довольно!
1920

Про белого бычка

Мы будем каяться пятнадцать лет подряд
С остервенением. С упорным сладострастьем.
Мы разведем такой чернильный яд
И будем льстить с таким подобострастьем
Державному Хозяину Земли,
Как говорит крылатое реченье,
Что нас самих, распластанных в пыли,
Стошнит и даже вырвет в заключенье.
Мы станем чистить, строить и тесать.
И сыпать рожь в прохладный зев амбаров.
Славянской вязью вывески писать
И вожделеть кипящих самоваров.
Мы будем ненавидеть Кременчуг
За то, что в нем не собиралось вече.
Нам станет чужд и неприятен юг
За южные неправильности речи.
Зато какой-нибудь Валдай или Торжок
Внушат немалые восторги драматургам.
И умилит нас каждый пирожок
В Клину, между Москвой и Петербургом.
Так протекут и так пройдут года:
Корявый зуб поддерживает пломба.
Наступит мир. И только иногда
Взорвется освежающая бомба.
Потом опять увязнет ноготок.
И станет скучен самовар московский.
И лихача, ватрушку и Восток
Нежданно выбранит Димитрий Мережковский.
Потом… О, Господи, Ты только вездесущ
И волен надо всем преображеньем!
Но, чую, вновь от беловежских пущ
Пойдет начало с прежним продолженьем.
И вкруг оси опишет новый круг
История, бездарная, как бублик.
И вновь по линии Вапнярка – Кременчуг
Возникнет до семнадцати республик.
И чье-то право обрести в борьбе
Конгресс Труда попробует в Одессе.
Тогда, о, Господи, возьми меня к Себе,
Чтоб мне не быть на трудовом конгрессе!
1920