Posted 30 января 2014,, 20:00

Published 30 января 2014,, 20:00

Modified 8 марта, 04:44

Updated 8 марта, 04:44

Автор песни, которую знал весь мир

Автор песни, которую знал весь мир

30 января 2014, 20:00
Михаил МАТУСОВСКИЙ 1915, Луганск – 1990, Москва

В разгар Первой мировой войны у скромного луганского фотографа Льва Моисеевича Матусовского и его жены Эсфири родился сын, которому суждено было написать стихи для самой знаменитой на переломе XX века русской песни. Она молниеносно завоевала сердца многонационального населения нашей страны. А молодой американский пианист Ван Клиберн, ставший лауреатом международного конкурса в Москве, исполнил на заключительном концерте на бис свое фортепьянное изложение мелодии Василия Соловьева-Седого, сделав песню «Подмосковные вечера» (а речь именно о ней) всемирно известной. Хорошо ли, плохо ли, ее слова перевели на основные языки, а иногда иностранные певцы исполняли эту песню и по-русски.

О том, как в парижском кафе «Быстрый кролик» его попросили спеть свою песню, Матусовский рассказал стихами: «И вот, договорившись с пианистом и кое-как установив тональность, с опаскою я начал эту песню, доверчиво ее вручая залу. И, проявив свое гостеприимство, меня французы тотчас поддержали, какая-то японская туристка запела, как свою, чужую песню, и парочка из Иерусалима включилась в этот хор многоязычный, и негры предпочли ее продолжить в сугубо африканском варианте – жаль, под рукою не было тамтама…

Я никогда не мог себе представить, как всем нужна, на что способна песня. Я в жизни не испытывал ни разу таких минут взаимопониманья. И мне, жильцу истерзанной планеты, где жизнь людская ничего не стоит, где все уже привыкли к виду крови, – хотелось знать, что есть еще Надежда, и верить, что не всё еще пропало».

Матусовский не называет имя песни, но, конечно, это «Подмосковные вечера», написанные, кстати сказать, с безупречным вкусом.

Из мальчика, которому в стихотворении «Семейный альбом» красный командир сунул в ручонки семизарядный наган, чтобы с этой «опасной игрушкой в дрожащих руках» он более впечатляюще выглядел на фото, слава Богу, вышел мужчина, который мог сказать о себе стихами Окуджавы: «…Сто раз я нажимал курок винтовки, А вылетали только соловьи».

Невозможно было вырасти советским детям без песен Матусовского, и моему поколению тоже. Эти песни звучали по радио, с экранов первых телевизоров, перед которыми для увеличения картинки стояли линзы, наполненные водой. Но в отличие, например, от песни Сергея Михалкова «Бомбы атомные есть, Есть и водородные!» и всего конвейерного музыкального агитпропства, Матусовский никогда не сбивался на агрессивный пафос. В его песнях преобладала человечность, немудреная простота задушевности.

Перед войной Матусовский дружил с Константином Симоновым, но после войны скромно и достойно предпочел быть в тени, в то время как тот, несмотря на свой талант, был загипнотизирован близостью к Сталину, а эта близость выжигала в людях человечность. Отважная Маргарита Алигер однажды выразилась на собрании так: «Наш фронтовой товарищ Костя Симонов позволял себе такие неподобающие поступки, о которых мы не будем напоминать ему только при условии, что он их не будет повторять». А ведь Константин Михайлович был на войне бесстрашным человеком, и на бомбежки летал, и в подводной лодке ходил, и написал сильнейшие стихи «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…», «Жди меня».

В отличие от Симонова Матусовский не был вовлечен в политику и, хотя вступил в партию, уклонялся, ссылаясь на здоровье, от участия в публичных обличениях. Не став ни обвинителем, ни их жертвой, он прослыл порядочным человеком, ибо не порывал старых дружб, когда друзья попадали в опалу, хотя и не выступал в их защиту с трибун.

Один из немногих, он поздоровался со мной за руку после моего выступления в защиту антибюрократического романа Владимира Дудинцева «Не хлебом единым», в то время как Симонов послушно покаялся в публикации этого романа в «Новом мире». Матусовский, выпустивший свою первую книгу еще перед войной в соавторстве с Симоновым, ничего не сказал мне, но такое рукопожатие дорого стоило. Многие от меня отшатывались, как от зачумленного.

Тогда я прочел с трибуны новое, еще неизвестное стихотворение Александра Межирова «Артиллерия бьет по своим», но, чтобы не подводить автора, сообщил, будто оно найдено на поле боя в документах убитого юноши. И Межиров грустно сказал мне: «Ну что ж, в этом есть правда. Все мы убиты на этой войне».

Впоследствии Матусовский, будучи дачным соседом Александра Твардовского по Красной Пахре, дружески поддерживал его во время травли «Нового мира». Стихотворный набросок тех времен, сделанный Матусовским, поразительно вдумчив и точен:

…А теперь он маститый классик,
Обращенный к самим векам.
Всем охота его прикрасить
И надежно прибрать к рукам…

Вот в одежде своей неброской,
И не скажешь, чтобы велик,
Навстречь нам Александр Твардовский
Как смоленский идет мужик.

Нахлобучив плотней ушанку,
В строгом месяце декабре
Он, как водится спозаранку,
По морозной идет Пахре.

Всё сносить ему в одиночку,
Так уж выпало на веку.
За чужую сражаться строчку,
Как за собственную строку.

Он живет в этих рамках жестких.
Но зачитан почти до дыр,
Но раскуплен давно в киосках
Подозрительный «Новый мир».

Не представлен в свой срок к награде,
Чуть сутулится от невзгод.
Лишь порою в усталом взгляде
Что-то теркинское мелькнет.

Поразительно, что при всей народности «Василия Теркина» у Твардовского не было ни одной широко запевшейся песни, и он сам признавался своему соседу, что завидует судьбе его песен.

Но порой подавленное настроение, сродни Твардовскому, бывало и у внешне благополучного автора «Подмосковных вечеров» и «Безымянной высоты», впрочем, как у всякого совестливого писателя во времена лицемерно жестокого подцензурья.

Тоска, тоска –
Как будто бы сырость течет с потолка,
Как будто бы вдруг обмелела река,
Как будто бы жду я ночного звонка –
Такая тоска.

Как будто бы осенью шум ивняка,
Как желтое однообразье песка,
Как будто бессонная ночь старика –
Такая тоска.
Как будто щемящая душу строка,
Как будто горящая ложью щека,
Как будто просящая хлеба рука –
Такая тоска.

Как будто бы дождь зарядил на века,
Как будто лежат на земле облака,
Как будто прижат пистолет у виска –
Такая тоска.


В позднесоветское время еврейская тема, мягко говоря, не поощрялась. В родном для Матусовского Луганске, где сейчас поставлен памятник поэту и заботливо восстановлена фотомастерская его отца, когда-то произошел позорный разгром еврейского кладбища антисемитски настроенными жителями, которые бесстыдно воровали даже надгробья для своих хозяйственных построек. Матусовский обратился к землякам с горьким увещеванием. Ему принадлежат стихи, достойные быть высеченными на монументе в память жертв холокоста:

Мы – братья тех, кто вздернут на столбы.
Мы – лучшие мишени для стрельбы.
Мы те, кто первый приняли удар.
Мы те, кто заполняли Бабий Яр.
Мы – стекла напрочь выбитых витрин.
Мы – пух штыками вспоротых перин.
Мы те, кто лишены с рожденья прав.
Мы – страх ночных проверок и облав.
Мы – лакомый кусок для палачей.
Мы – топливо для лагерных печей.
Еще пройти нам в жизни предстоит
Нагорный Карабах и Сумгаит.

А прежде такие стихи даже напечатать было бы нелегко – ведь и строительство мемориала в Киеве на месте огромного Убивища в Бабьем Яру долго пробивалось свозь упорное сопротивление бюрократии.

У Матусовского и его замечательной жены Елены была необыкновенно талантливая дочь Лена, обожавшая и писавшая стихи. А главный ее талант проявился в искусствоведении. Вкус к живописи у нее был безошибочный. Она первой из наших специалистов угадала гений совсем молодого Олега Целкова, в которого, как мне показалось, была даже влюблена. Попав на стажировку в США, Лена, ученица Андрея Чегодаева и Александра Аникста, прекрасно разобралась в представшем перед нею Вавилоне художественных направлений. В вышедших посмертно «Очерках об американской реалистической живописи XIX–XX веков» она выделила две воистину великие фигуры – Эндрью Уайеса и Уинслоу Хомера, пророчески написавшего своих «Диких гусей в полете», словно иллюстрацию к моему будущему «Плачу по брату», где один подстреленный влет гусь падает, а другой отчаянно взмывает ввысь. Но Лена отнюдь не была догматичной приверженкой только реализма, она оценила и очаровательные кинетические скульптуры, так называемые «мобили» Александра Колдера за их изящество и первозданную детскость фантазии. В стихотворении «Ван Гог» она задавалась вопросом: что есть гениальность – вид сумасшествия или осознаваемое бесстрашие?

Увы, Лена умерла на взлете в возрасте 33 лет. О близкой смерти она мужественно писала как о духовном испытании:

Я не желаю умереть во сне,
или в наркозе, или без сознанья.
Уйти, как провалиться в душный снег –
без памяти, без голоса, без знака.

Не надо мне поблажки забытья,
ни снисхождения, ни облегченья.
Не скрою – я всегда страшусь мученья,
но более – страшусь незнанья я.

Дай, Господи, мне мужество посметь,
дай страшную, трагическую радость, –
зови как хочешь – карой иль наградой, –
в сознаньи полном,
честно встретить смерть.

Я не хочу лететь в конце пути,
словно слепец, не видящий ступени,
смешно и жалко. Только постепенно,
уверенно хочу по ним сойти.

Хочу узнать, кто производит вычет
меня из мира. Что там – тьма иль свет,
хочу следить все грани, все различья
меж тем, что было жизнь,
и тем, что будет смерть.

И, может быть, в минуту расставанья,
в слабеющем дыханьи бытия –
и цель, и боль, и смысл существованья
с последним вздохом распознаю я.

В 79-м году, когда умерла Лена, кто мог предугадать геополитический катаклизм начала 90-х годов, когда Советский Союз, в создание и спасение которого от фашизма было вложено столько человеческих жизней, вдруг съежится, как шагреневая кожа. А она всерьез задумывалась об этом:

Кто накрыл Атлантиду
атлантической пеной?
Чьим веленьем в камнях Парфенона
насажен чертополох?
Кто приводит в упадок
могущество стольких империй?
Кем намечены сроки усталости
целых эпох?

Безвременная смерть Лены была потерей главного духовного вложения семьи, потерей надежд на то, что дочка своей жизнью оправдает всё когда-то умолчанное и невысказанное ее отцом и недоплаканное ее матерью.

А через много лет в конце своей жизни Михаил Львович в метро был буквально смят, потрясен, оглоушен потерей своих прекраснодушных надежд на то, что гласность раскроет в людях лишь самое лучшее, светлое, раскрепостит наконец-то «души прекрасные порывы». Увы, из ранее закупоренных страхом пор общества полезла и всякая мерзость, распаленная озлобленностью, в том числе и черносотенщина. Его, ветерана войны и автора великой песни, которая стала музыкальным паспортом нашей культуры, оскорбили так, как не осмеливались оскорблять прежде. Он оставил об этом случае крошечное, но, что называется, кровью написанное стихотворение:

Бесконечен перечень обид,
И из них любая на примете.
Мне вчера в метро сказали: «Жид» –
Будто мы в Берлине в тридцать третьем.

Перестаньте делать лживый вид,
Если вам по вкусу штучки эти.
Не еврей, не иудей, а «жид».
Так и напишите в партбилете.

Запомните эти стихи. На всякий случай. Чтобы никогда не вырвалось у вас то самое слово.



Речь на убивище

Среди убивища помешанного,
где судьи все – не простаки,
читал я, не сказав, что Межирова,
про артиллерию стихи.

Среди убивища бесовского
не наших тел, а наших душ
я помню руку Матусовского.
Потом жены: «Я – как мой муж…»

И что-то скомканное выпалила:
«Я словно в Колпино была…»
И ни слезиночка не выпала,
а может, просто не смогла.
Евгений ЕВТУШЕНКО

"