Posted 29 октября 2003,, 21:00

Published 29 октября 2003,, 21:00

Modified 8 марта, 09:42

Updated 8 марта, 09:42

Владимир Хотиненко

Владимир Хотиненко

29 октября 2003, 21:00
Режиссер Владимир Хотиненко заканчивает работу над своим новым фильмом «72 метра». Это экранизация одноименного рассказа Александра Покровского о затонувшей подводной лодке. Владимир Хотиненко утверждает, что его фильм не про «Курск».

– В начале съемок этой картины вы заявили, что «72 метра» станет ответом режиссеру американской ленты «К-19» про гибель советской подводной лодки. Как это понимать?

– Я сказал: «мой ответ Чемберлену». Шутка, конечно, всерьез к этому заявлению относиться не нужно. Когда вышел фильм «К-19», было много довольно обидных заявлений. Было неприятно, что американцы учат нас любить Родину. Это печально.

– Печально, что это так и есть.

– Да. Я надеюсь, что это будет не ответ, а дуэт. Надеюсь, что получится картина, которая не будет уступать даже по техническим параметрам американцам. Теоретически это возможно, несмотря на бюджет. Да и по идеологическим соображениям – тоже.

– Но все же вас это соперничество страшит?

– Нет. Я об этом не думаю. Мы снимаем совершенно другое кино. Мы много внимания уделили технической оснастке, то есть зрелищности. Поскольку это все-таки кино, и мы хотим зрителя кое-чем удивить. Ребята- компьютерщики у меня очень заводные. И потом, я мечтал о теме флота и подводников давно, может быть, даже с детства.

– Первый вопрос, который возникает после просмотра «К-19», – почему в России никто не взялся за эту тему? Повесть Александра Покровского, которую вы экранизировали, была написана довольно давно. Почему же раньше ею никто не заинтересовался?

– Со мной это и не могло случиться. Если бы мне по горячим следам предложили снять историю, хоть как-то приближенную к трагедии «Курска», я бы не стал этим заниматься. Я не люблю горяченькое клевать.

– Но вы начали работать над проектом, когда после гибели «Курска» не прошло и года.

– На самом деле трагедий таких ведь было много – и у нас, и у американцев, в равных долях. Просто «Курск» последним попал в поле зрение, а про «К-19» американцы напомнили. У нас история не про «Курск». Да и лодка у нас не атомная, а дизельная. Она подрывается на мине, оставшейся после Второй мировой войны. То есть мы ситуацию постарались максимально отдалить от конкретности. Но я понимаю – в любом случае ассоциации с «Курском» и с «К-19» будут возникать. В моем фильме важна не сама трагедия, а то, как люди ведут себя в таких ситуациях. Самое главное для меня в этой истории – это флот вообще. То, как они сложно живут, – это отдельный вопрос. Но корабли – это очень красиво. И я хотел показать красоту этой профессии, красоту флота.

– Подлодки – это секретные военные объекты. А у нас в стране, как известно, за разглашение государственных тайн строго карают...

– Конечно, мы всегда спрашивали, в какую сторону можно снимать, в какую нельзя, и снимали только там, где можно. Флот нам очень помогал – нам давали корабли и все, что было нужно, но работали мы все равно под контролем. На самом деле я не знаю, что там из тайн сейчас можно выдать. Все, что хотели узнать, – давно узнали. Мы не покажем больше того, что можно увидеть со спутника. Так что это не предмет для разговора. А потом, мы больше сосредоточены все же на человеческих отношениях.

– Я видела ваши грандиозные декорации затопленной лодки. Действие будет происходить на дне моря?

– Ну, не все. Половина картины – это история до катастрофы. Есть мелодраматическая часть – любовный треугольник. Есть и просто жизнь моряков. Есть их воспоминания: сочетания действительно красивой фактуры Севера (мы снимали в Мурманске) с таким кинематографическим Севастополем, все в белом, женщины, набережная…

– То есть если в «К-19» весь конфликт героев был построен на любви к Родине, то у вас – на любви к женщине?

– У нас про любовь к Родине никто не говорит. В нашей картине, отечественной, это прозвучало бы фальшиво. И у них, кстати, тоже режет слух.

– Но у них – советские времена. А у вас?

– У нас где-то с восемьдесят девятого по девяносто девятый. Но конкретных дат нет. Есть там ключевые моменты: 89-й – это съезд, 93-й – раздел флота, драматические страницы в истории, но это не очень важно, потому что люди за это время не сильно поменялись. Эти моряки – они как жили раньше, так и до сих пор живут. В этом постоянстве их достоинство. Конфликт начинается из-за женщины. Два молодых лейтенанта, влюбленные в одну девушку, оказываются вместе в затонувшей лодке. А на подводном флоте есть очень жесткие правила – в случае возникновения опасной ситуации из одного отсека в другой переходить ни в коем случае нельзя, задраились, и все. Что бы ни происходило – категорически нельзя открывать люк. Иначе погибнут все. И у нас герои оказываются по разные стороны баррикад. Но главное даже не в этом. Дело в том, что жизнь предоставляет нам сегодня иную форму конфликта – конфликта с самой жизнью. Со всеми этими стихийными бедствиями, с людьми, которые являются материализацией этих стихийных бедствий. Жизнь нас всех странным образом уравняла. Теперь плохие герои или хорошие – не имеет значения. Важно метафизическое противостояние человека тем обстоятельствам, в которых он оказывается. Это ничуть не менее интересно, потому что эти внешние проблемы значительно более драматичны, чем внутренние противоречия.

– Самый яркий пример конфликта человека с обстоятельствами – 11 сентября. Американский кинематограф побоялся говорить об этом, ни одной художественной ленты про эти события снято не было. Кстати, любопытно, что сразу после теракта в Манхэттене и потом еще целый год выходили фильмы, где героями были мертвецы.

– Да-да. Это и есть метафизическая часть жизни. Люди начинают все больше этим интересоваться, потому что жизнь выходит из-под их контроля. Они начинают понимать, что вся история и вся жизнь сконструирована не людьми. Под этим есть другая часть – метафизическая. Будут ли кинематографисты убегать от этих тем? Не знаю, человек ведь ко всему привыкает. Мне кажется, что драматурги будут заниматься тем, чем занимаются. Пока не вырастет новая генерация, которая будет уметь что-то другое.

– Кстати, по поводу новой генерации. Очень многие из сегодняшних удачливых молодых режиссеров вышли именно из вашей мастерской. Какие у вас прогнозы относительно этого нового поколения?

– Кино очень сильно меняется. Новая генерация, безусловно, есть. Прогнозировать я бы не хотел – вы же видите, что вокруг происходит. Но я думаю, они сделают то, что смогут. То, на что у них хватит способностей. Я знаю одно – мои студенты профессионально готовы. Они доказали это на разных фестивалях. А дальше уже их личное дело – как они будут реагировать на запросы этого мира, порой чрезвычайно циничного. И смогут ли противостоять этим запросам.

– А вы считаете, что надо противостоять запросам мира, а не потакать им?

– Противостоять, конечно. То есть тут два направления. Одно направление: кино – это товар, дорогостоящий товар. Поэтому – либо государство платит деньги, и тогда это кино должно быть идеологизированным. Я не имею в виду, что там должны говорить про любовь к Родине и любовь к партии, но цель должна быть в формировании определенной идеологии. Иногда должны давать деньги на шедевры. Доверенным лицам. Шучу, конечно. И совсем другое дело, когда кино – это товар, развлечение. И тут самый сложный вопрос – либо ты поддаешься и делаешь тот товар, который тебе оплатили, либо ты внутри этих жестких условий пытаешься делать что-то свое, за что ты несешь внутреннюю ответственность. А вообще кино – это товар, продукт, как консервы, башмаки, стулья... Кино стоит в этом же ряду. И не надо тут никаких иллюзий.

– Вы снимали в военных гарнизонах. Неподалеку от тех мест, где затонул «Курск». Тогда боль была еще очень сильной. К тому же там каждый – либо сам подводник, либо член семьи подводника. Не было ли раздражения среди местного населения по поводу вашего вторжения?

– Раздражения не было. Мы сами интересовались, ходили, выспрашивали, пытались узнавать какие-то подробности, про «Курск» в том числе. И один офицер слушал-слушал нас, а потом говорит: «Да хватит вам в конце концов причитать. Когда идем в море, мы понимаем, что гибель нас ждет. В этом нет ничего сверхъестественного». Они к этому относятся проще. И это вовсе не означает, что они меньше переживают за погибших. Просто на эту ситуацию смотрят значительно более ясно, более внятно, естественно. Они говорят: «У нас такая работа». Вот и все.

– Как это страшно – идти на работу, понимая, что этот путь может оказаться последним. И у нас с вами каждый день может оказаться последним, но все же у нас это не связано с профессиональным риском.

– Да, знаете, снимая «Зеркало для героя», я все время задавался этим вопросом. Спускаясь в шахту на километровую глубину, я постоянно думал: «Боже мой. Как же они так каждый день ходят на работу». С шахтерами ведь трагедии случаются чаще, чем с подводниками. И вообще, у нас немало таких профессий. Вот когда у людей было первобытное сознание, тогда человек целиком доверял свою судьбу высшим силам. И у него не было всех наших неврозов, стрессов. Это сознание выглядит более простым, чем наше, на самом же деле оно гораздо более сложное. Я еще в юности прочитал один фантастический рассказ, в котором американец, натовец, попадает к викингам. У него есть пистолет, знания, а они с топорами. И он думает – о, да я тут царствовать буду. И начинает стрелять, а его никто не боится. Почему? Да они знают – у каждого свое время умирать. Беда современного общества в том, что мы перегружены страхом за свою жизнь. Это означает, что мы материалисты, мы достаточно примитивно устроены по сравнению с этими викингами, которые знали – когда случится, тогда и случится. Судьба…



"