Жизнерадостный изгой

С маниакальной уверенностью я предсказывал неизбежное явление в поэзии некоего «мальчика», который превзойдет и меня самого, да и всю плеяду шестидесятников, став ее живым продолжением, наследником: «Завидую я. Этого секрета / не раскрывал я раньше никому. / Я знаю, что живет мальчишка где-то, / и очень я завидую ему… / Он будет честен жесткой прямотою, / злу не прощая за его добро, / и там, где я перо бросал: «Не стоит!» – / он скажет: «Стоит!» – и возьмет перо» (1955).

Но дело с наследником затянулось. На него не был похож никто из смогистов, назвавшихся самыми молодыми гениями, – они слишком много сил тратили на надменно-завистливое противопоставление себя шестидесятникам, хотя тайком друг от друга извинительно хаживали к нам со своими стихами.

Не оправдал моих надежд крупный самоценный поэт, возведенный поклонниками в сан Великого Маргинала, уже потому, что не нашел добрых слов для Фриды Вигдоровой, которая сделала его всемирно знаменитым, застенографировав позорный суд над ним, а поэзию предшественников обозвал «швырянием камней в разрешенном направлении».

Не удержался от раздражения на «предков», виноватых лишь в том, что выжили в советское время, и один из куртуазных маньеристов, студент журфака Дмитрий Быков. Однажды, только что выпущенный из КПЗ, где просидел, кажется, сутки за то, что выпустил самопальную газетку на сплошном мате, он с видом героя «камерной поэзии» развалился в амфитеатре Политеха и, мешая поэтам читать, громко и насмешливо обсуждал их стихи. Мне пришлось даже одернуть его. И, хотя я дал ему слово, он, наверно, посчитал меня «душителем свободы».

Однако он выделялся среди сверстников не только высокой культурой поэтики, но и общей культурой, потому что среди стеба у него вдруг прорывались чистые лирические, а порой и высокие трагедийные ноты. К тому же он был мастером запоминающихся афоризмов и психологических философем, не насильно, а грациозно вплетенных в ткань стиха: «Одиночество – тяжкий грех. Мне чужой ненавистен запах. Я люблю себя больше всех высших принципов, вместе взятых. Это только малая часть. Полный перечень был бы долог. Хватит названного – подпасть под понятье «полный подонок».

Что это – уничижение, смешанное с изломанным самолюбованием? А может, это бесстрашное портретирование времени, начатое с себя? Нам долго твердили о вреде «интеллигентского самокопания». А без него не добыть самородки скрывающихся в нас талантов. Вспомним притчу о том, что бессмысленно зарывать таланты в землю.

Плохой человек не отважится наговорить на себя столько плохого, сколько наговорил Дмитрий Быков. Но то, что написано с безжалостной правдивостью, называется исповедью. Настоящие исповеди, порой отвратительные, как откровенность Ставрогина у Достоевского, требуют неимоверного мужества: каково распахнуть перед всеми свою душу, с ее чуланами и подпольями?

Дмитрий Быков, обладающий нечеловеческой творческой энергетикой, иногда наглый, но никогда не скучный, заполонивший журналы и телеэкран своей, как он сам выразился, «жирной мордой»; Быков, от чьих сочинений ломятся прилавки, получивший самую крупную премию за биографию Бориса Пастернака, только что выпустивший книгу «А был ли Горький?» и взявшийся за Булата Окуджаву, печатающий в воскресшем «Огоньке» блистательные интеллектуальные лубки вроде пародийной оды перебежавшему от Жириновского в «Справедливую Россию» бывшему депутату Митрофанову; Быков, во плоти присутствующий на всех мыслимых презентациях и фуршетах или мерещащийся на них, почему-то почти не заметен на похоронах. Может, ему до чертиков интересно только в жизни, где без него была бы скука смертная, – некем стало бы возмущаться при нашем нерушимом единодушии.

Поздравим его с тем, что не потерял душу живу и талант. Стоит лишь пожалеть, что это кудрявенькое, избыточное торнадо, именуемое Дмитрием Быковым, нафаршированное и мудростью, и юмором на грани фола, иногда заслоняет его самого. При всей востребованности в нем живет сознание изгойства, ибо от него ждут стеба, которым он полупрезрительно забавляется, но избегают замечать трагическую суть многих его стихов. Быков фигура парадоксальнейшая, я сказал бы о нем: жизнерадостный изгой.

«В стае соратников холодно мне, В стаде противников – тесно… Нету мне места на этой земле. Это и есть мое место».

Прочитав его книгу «Последнее время» (2007), я открыл, надеюсь, главного Дмитрия Быкова – одного из самых сильных современных поэтов. Хотя население страны постоянно видит Диму на голубых экранах, оно, увы, до сих пор не разглядело его в этой ипостаси. Сам он, конечно, знает себе цену, только прикидывается: «Человек – невеликий чин. Положенье мое убого. У меня не меньше причин быть скотиной, чем у любого… Но и гордости не заткнуть. Выше голову! Гей, ромале! Я не Шмыга какой-нибудь, чтобы все меня понимали» (Шмыга – сержант, под началом которого автор служил в армии).

А таких первоклассных маленьких поэм, как «Сон о Гоморре» и «Ночные электрички», вообще наперечет в истории нашего стиха. Они не только дивно написаны, но и ошеломляюще прочувствованы.

Наверно, глупо мечтать о наследнике в поэзии, который обязательно будет похож на тебя. Разница в наших поколениях естественна. Ведь Диме и года не было, когда советские танки вошли в Прагу, раздавив последние надежды на «социализм с человеческим лицом». Кому-то из нынешних молодых людей наши прошлые иллюзии кажутся всего лишь приспособленчеством. Им нелегко понять, что многие из нас пережили тогда личную трагедию. (А капитализм с человеческим лицом что-то плохо в России получается.) Молодые обезопасили себя от иллюзий прикольным сарказмом, как щитом, а он неотдираемо прирос к их коже. Но, может быть, он сам отпадет, и они прорвутся к наивысшей исповедальной смелости – к свободе незащищенности? Только тогда трагедия не станет фарсом.

Первые десятилетия нынешнего века останутся за Дмитрием Быковым и его сверстниками, если они сохранят себя. Но вряд ли «мальчики» русской поэзии уже в середине столетия будут похожи на Диму. Хотя, возможно, они тоже будут насмешливо болтать на поэтических вечерах «предков», одним из которых станет Дмитрий Быков. Это и есть столь любимая им жизнь, и дай Бог, чтобы она продолжалась как можно дольше! А что ее одушевляет, известно: «Талант – единственная новость, Которая всегда нова» (Борис Пастернак).

Дима

Может быть, это Дима –

мальчишка, когда-то мной вымечтанный,

аморальный, но, может, притворно,

а не придворно,

зато натуральный,

не вымученный,

мозаичный,

почти прозаичный в стихах,

ну а в прозе своей поэтичный,

как амур, неприличный,

от румянца щекасто-клубничный.

Вульгарозище –

вот ему прозвище.

Но покажет он класс

в письмах счастья

и в прозе еще,

соблазнитель-тусовщик столичный,

а в тонкостях слова порой безграничный,

не двуличный,

а, может быть, тысячеличный,

иногда неприятный

и даже отвратный,

но зато никогда не безжизненно ватный,

и бесстыдно публичный,

и застенчиво личный,

да и парень, когда не хамит,

симпатичный,

журналюга и жирнолюга,

но зато, может, лучшего нету любовника,

мужа и друга.

И не будет ему никогда

на земле угомона,

пока всё человечество –

это Содом и Гоморра.

Перечтите-ка вы про ночные

сквозные его электрички –

и не сможете автора после

ругать по привычке.

И, ей-богу,

как вы возвышаетесь над мелюзгою,

жизнерадостные изгои!



Евгений ЕВТУШЕНКО

* * *

Все эти мальчики, подпольщики и снобы,
Эстеты, умники, пижончики, щенки,
Их клубы тайные, трущобы и хрущобы,
Ночные сборища, подвалы, чердаки,

Все эти девочки, намазанные густо,
Авангардисточки, курящие взасос,
Все эти рыцари искусства для искусства,
Как бы в полете всю дорогу под откос,

Все эти рокеры, фанаты Кастанеды,
Жрецы Кортасара, курящие «Житан»,
Все эти буки, что почитывали Веды,
И «Вехи» ветхие, и «Чайку Джонатан»,

Все эти мальчики, все девочки, всё детство,
Бродяги, бездари, немытики, врали,
Что свинство крайнее и крайнее эстетство
Одной косичкою беспечно заплели,

Все эти скептики, бомжи-релятивисты,
Стилисты рубища, гурманчики гнилья,
С кем рядом правильны, бледны и неказисты
Казались прочие – такие, как хоть я, –

И где теперь они? В какой теперь богине
Искать пытаются изъянов и прорех?
Иные замужем, иные на чужбине,
Иные вымерли – они честнее всех.

Одни состарились, вотще перебродили,
Минуя молодость, шагнув в убогий быт,
Другие – пленники семейственных идиллий,
Где Гессе выброшен и Борхес позабыт.

Их соблазнители, о коих здесь не пишем,
В элиту вылезли под хруст чужих костей
И моду делают, диктуя нуворишам,
Как надо выглядеть и чем кормить гостей.

Где эти мальчики и девочки? Не слышно.
Их ночь волшебная сменилась скукой дня,
И ничегошеньки, о Господи, не вышло
Из них, презрительно глядевших на меня.
Се участь всякого поклонника распада,
Кто верит сумраку, кому противен свет,
Кому ни прочности, ни ясности не надо, –
И что, ты рад, скажи? Ты рад, скажи? О нет,

Да нет же, Господи! Хотя с какою злобой
На них я пялился, подспудно к ним влеком, –
И то, в чем виделся когда-то путь особый,
Сегодня кончилось банальным тупиком!

Ну что же, радуйся!
Ты прав с твоею честной,
Серьезной службою, – со всем, на чем стоял.
А всё же верилось, что некий неизвестный
Им выход виделся, какой-то смысл сиял!

Ан нету выхода. Ни в той судьбе, ни в этой.
Накрылась истина, в провал уводит нить.
Грешно завидовать бездомной и отпетой
Их доле сумрачной, грешней над ней трунить.

Где эти мальчики, где девочки? Ни рядом,
Ни в отдалении. А всё же и сейчас
Они, мне кажется, меня буравят взглядом,
Теперь с надеждою: хоть ты скажи за нас!

С них спроса нет уже. В холодном мире новом
Царит безвременье, молчит осенний свет,
А ты, измученный, лицом к лицу со словом
Один останешься за всех держать ответ.

1995
Одиннадцатая заповедь

Опережай в игре на четверть хода,
На полный ход, на шаг, на полшага,
В мороз укройся рубищем юрода,
Роскошной жертвой превзойди врага,
Грозят тюрьмой – просись на гильотину,
Грозят изгнаньем – загодя беги,
Дай два рубля просящему полтину
И скинь ему вдогонку сапоги,
Превысь предел, спасись от ливня в море,
От вшей – в окопе. Гонят за Можай –
В Норильск езжай. В мучении, в позоре,
В безумии – во всем опережай.

Я не просил бы многого. Всего-то –
За час до немоты окончить речь,
Разрушить дом за сутки до налета,
За миг до наводнения – поджечь,
Проститься с девкой, прежде чем изменит,
Поскольку девка – то же, что страна,
И раньше, чем страна меня оценит,
Понять, что я не лучше, чем она;
Расквасить нос, покуда враг не тронет,
Раздать запас, покуда не крадут,
Из всех гостей уйти, пока не гонят,
И умереть, когда за мной придут.

1999