Олег Басилашвили:

– Олег Валерианович, сегодня все только и говорят о финансовом кризисе, но публика продолжает ходить в театры. Спектакли с вашим участием проходят с аншлагом. Как вы считаете, нынешние экономические трудности в дальнейшем отразятся на искусстве?

– То, что сейчас происходит, это – пир во время чумы. Такое у меня ощущение. Почему я так решил? Мне кажется, что кризис, который вызван не только крахом американской экономической системы, но и внутренними проблемами нашей страны, повернет жизнь назад. Замедлит развитие не только экономики, но и всех отраслей. Что будет дальше, я не знаю. Знаю только одно – фигурой для битья станет российский народ. Денег брать неоткуда, поэтому будут брать у него. А для этого существует множество способов. Например, можно повысить цены, снизить зарплату и так далее. Я не экономист, но у меня такое чисто интуитивное ощущение. Поэтому народ еще рвется на спектакли, где можно получить глоток кислорода, чтобы забыть о проблемах.

– Вы всегда отличались четкой гражданской позицией. А не жалеете, что оставили депутатскую деятельность?

– Нет, не жалею. Я жалею только об одном. Мы прекрасно понимали, что Борис Николаевич Ельцин, при всех его недостатках, которые свойственны очень многим людям, является подлинным демократом. Человек, который действительно хотел сделать жизнь в России лучше. Правда, он плохо себе представлял, каким путем нужно идти, и поэтому набрал команду молодых реформаторов. Однажды его упрекнули в том, что он окружил себя очень молодыми политиками в коротеньких штанишках, но Ельцин сказал: «Мне нужны ребята гораздо моложе, чем я, и гораздо умнее, чем я». Эту фразу я никогда не забуду. Вот благодаря этим ребятам он и начал проводить те реформы, которые были одобрены где-то в 1993 году. И я жалею, что многим из этих политиков не дали по-настоящему развернуться.

– В эпоху Ельцина вы тоже «светились» на политической сцене…

– Я был народным депутатом, но занимался преимущественно культурой. Я сделал все от себя зависящее, чтобы дать возможность нашему театру сбросить те оковы, в которых он жил при советской власти. Я хотел, чтобы театр, наконец, стал самостоятельно развиваться.

– Вы не раз говорили, будто жалеете, что не провели театральную реформу…

– Тогда было рано ее проводить. Хотя мне очень многое удалось сделать. Благодаря нашим усилиям теперь создать театр может каждый желающий без всякого решения обкома, горкома, Моссовета, Ленсовета, президиума и так далее. Если хочешь основать театр – пожалуйста, можешь построить для него дом. Или бери помещение в аренду. И еще в те годы мы сделали кое-что для развития меценатства. Мы понимали прекрасно, что никакой театр не может существовать без денег. И уж тем более на суммы, полученные от продажи билетов, поскольку расходы у театра всегда велики: это и декорации, и зарплата, и транспорт… Редко какой театр может себя окупить. Поэтому сделали все для того, чтобы воскресить меценатство. С нашей подачи в России появились законы, которые поощряли вклады меценатов в науку, в развитие культуры, в том числе театрального искусства. Благодаря этому театры живут и работают. Как они работают – это уже вопрос творческий. Но то, что сейчас в Москве, в Омске, в Красноярске, в Краснодаре, в Иркутске, во Владивостоке десятки театров – плохих, очень плохих, прекрасных, разных, – это наша заслуга.

– Каждый месяц вы приезжаете в Москву, чтобы сыграть в коммерческом спектакле «Ужин с дураком». Вас, как представителя мхатовской культуры, не смущает участие в антрепризе?

– Нет, не смущает. Мало того, я всегда был за возрождение антрепризы. И делал все возможное, чтобы антреприза вновь появилась в России.

– Я немного удивлен: гораздо чаще люди вашего круга ругают коммерческие спектакли, которые потоком хлынули на нашу сцену. И с ностальгией вспоминают: мол, как хорошо было в старом советском театре…

– Да, я и сам не раз слышал такие суждения от своих коллег. Но у старого театра была одна беда: артист мог десятилетиями ждать Гамлета, короля Лира, Хлестакова и потом разводить руками: «Не дали сыграть, вот я не состоялся». Ну если не дали – иди в антрепризу, иди в другой театр. Организуй собственную труппу. У тебя руки развязаны. Вот видишь, я играю и вдобавок зарабатываю на этом деньги. Кстати, в антрепризе за один спектакль можно получить больше, чем за месяц работы в репертуарном театре. Вы спросили, не смущает ли меня участие в антрепризе. Я на собственном примере пытаюсь показать своим товарищам, что это дело нужное и выгодное в то же время. Но при условии, что спектакль, в котором ты играешь, – настоящее искусство. Если же главная его цель сводится только к «заколачиванию бабок», то это безобразие. Я вспоминаю свою беседу с Георгием Александровичем Товстоноговым. Это было на гастролях в Литве в 1980-е годы. Он сказал: «Будущее я вижу, к сожалению, за антрепризой. Потому что советский театр исчерпал себя».

– Он сказал это в ту пору, когда антреприза была еще забытым словом…

– Да никаким. Были государственные театры. Шаг влево, шаг вправо карался расстрелом. Сверху приходила установка: это ставить можно, а это нельзя. Одну западную пьесу за четыре советских. В итоге наш репертуарный театр настолько окостенел, что стал не способен двигаться ни вперед, ни назад. Этот театр стал неизбежно разрушаться временем. А теперь у него есть самостоятельность, поиск, свобода, отсутствие актерского и режиссерского зажима.

– А не опасна ли эта творческая свобода?

– В какой-то мере опасна. Но искусство так устроено, что любые театральные законы постепенно разрушаются. Меняются и театральные традиции, что мы и видим сегодня. В общем, через какое-то время придет век антрепризы. И вот там, в противовес антрепризной бездумности (хотя в антрепризе будет и много хорошего), появится новый Станиславский, который создаст новый театр. Каким он будет, мы не знаем. Но он точно будет.

– Почти двадцать лет назад ушел из жизни Товстоногов, но все же в вашем театре сохранилась его школа. Да и артисты из БДТ не разбежались. В чем секрет?

– Вы знаете, когда мы работали с Товстоноговым, он создавал один из лучших в Европе театров. Он сломал лед соцреализма. Кстати, это фальшивое слово – «соцреализм». Есть только реализм и больше ничего. Так вот, Георгий Александрович добивался правды от каждого-каждого участника спектакля. Он пытался проникнуть в суть произведения и понять, что же волновало драматурга, который создавал эту пьесу. В результате волновался и зрительный зал. Конечно, не все ему удавалось, но он вгрызался в театральный гранит: работал не только над спектаклем, но и создавал театр – воспитывал своих сослуживцев. Например, он собирал рабочих сцены, артистов, гримеров, костюмеров, электриков и читал лекции о театре. Он говорил: «Для чего нужен рабочий сцены? Он ведь приходит в БДТ не только для того, чтобы заработать деньги, а для того, чтобы создавать спектакль так же, как и актер». Поэтому рабочие у нас по сей день трепетно относятся к тому, что выходят на сцену ставить декорации. Так же к делу относятся и все остальные.

– Кстати, у Товстоногова было одно странное качество: талантливых артистов он мог годами держать на вторых, третьих ролях. Я знаю, что и вы первое время играли не главные роли.

– Совершенно верно. Но Товстоногов делал это умышленно – специально для того, чтобы артист впитал атмосферу БДТ, понял ряд негласных правил и законов. Георгий Александрович растягивал амплуа актера. Из крупных ролей я впервые сыграл на этой сцене роль Андрея Прозорова из «Трех сестер» и думал: «Вот это мое амплуа». Прошло немного времени и вдруг читаю в распределении ролей, что я назначен на роль гоголевского Хлестакова. А это уже совершенно иная стилистика: самая трудная роль мирового репертуара. Самая трудная! И вдруг он мне ее дает. От Андрея Прозорова, от Чехова уйти туда… Это безумно сложно, это школа, попытка познать границы своего дарования.

– И поэтому вы не вернулись в Москву, где родились и окончили Школу-студию МХАТ?

– Меня много раз приглашали в Москву, не буду уточнять, в какие театры, но всякий раз я отказывался по одной причине. Потому что уйти от Георгия Александровича – это преступление против самого себя. Ибо с ним я чувствовал, что помаленьку развиваюсь как артист. И не только как артист, но и как гражданин. Потому что артист настоящий не может быть негражданином. Его должно волновать все, что происходит в мире и в стране.

– Потому что в театр в ту пору шли не за развлечением, а чтобы услышать ответы на наболевшие вопросы…

– Да, да. Но я думаю, что и сегодня артист должен стоять на четких гражданских позициях, а не просто выходить на сцену и хорошо играть.

– С недавних пор БДТ возглавляет режиссер Темур Чхеидзе. Как, на ваш взгляд, планка, поднятая Товстоноговым, еще долго продержится?

– Когда я спросил у Георгия Александровича, почему он не оставляет после себя наследников, он сказал: «А кто оставил?» В самом деле, назовите мне режиссера, который оставил бы после себя не менее талантливого ученика. Ну были гении. Например, Мейерхольд, который когда-то работал во МХАТе. Или Вахтангов. Или Михаил Чехов, который тоже отпочковался от МХАТа. Хотя он и Таиров – не ученики Станиславского, не наследники, а самостоятельные режиссеры. После Товстоногова наш театр меняется, и это неизбежно. У Темура Чхеидзе несколько иной взгляд на искусство и на жизнь. Это естественно, потому что он другой человек. Но мне нравится, что он вместе с нами пытается добраться до сердцевины пьесы – понять, во имя чего она написана. Он сторонник психологического театра, театра переживаний, поскольку у этого театра огромный простор для творчества. К сожалению, нынешние журналисты забывают об этом и часто превозносят другой театр. Ведь для многих нынешних режиссеров каждая пьеса – это повод продемонстрировать собственную оригинальность. Они не пытаются пройти вглубь пьесы, а хотят заставить зрителя восторгаться собственной изобретательностью. Вот у меня сейчас ощущение, что наша критика воспевает и поднимает на щит то, что является, на мой взгляд, тупиковой дорогой.

Справка «НИ»