Барокко и регтайм

На сцену выходит человек в старинном камзоле и парике и сталкивается с человеком, одетым в современное балетное трико. Первый – это Бах, второй – Начо Дуато, играющий в постановке самого себя, хореографа, намеренного творчески соприкоснуться с гениальной музыкой и получить символическое разрешение от ее автора. Точно так же выстроен финал: сочинитель уже состоявшегося балета придет прощаться с умершим Бахом и благодарить его. Между этими эпизодами – фантазийный коллаж ассоциаций, вызванных музыкой (Дуато пошел на рискованный шаг, собрав фонограмму балета из нарезок баховских партитур).

Постановщик рассказывал корреспонденту «НИ», что в его балетах счастье идет рядом со смертью, а в средиземноморской культуре (к которой хореограф себя с гордостью относит) за чем-то светлым всегда стоит что-то мрачное. Именно такое, смешанное, чувство положено в основу «Многогранности». Собственно говоря, согласие поставить спектакль по заказу и было вызвано личным переживанием Баха: «Много смешного, радостного – и вдруг страх и темнота». Те, кто знает жизнь композитора, найдут в спектакле отсылки к ее реалиям. Но балет ни в коей мере нельзя назвать биографическим, да в нем и нет последовательного сюжета, зато длится изощренная игра метафор, буквальных и туманных.

Вот на сцене труппа, одетая в черное и возлежащая на деревянных подставках. Это, по замыслу Дуато, музыкальные инструменты и (или) ноты. Человек в камзоле яростно дирижирует телами, они начинают двигаться, послушные пассам демиурга, и сложная разность балетных па собирается в единое целое. Вот сценический Бах, сидя, под звуки виолончели, проводит смычком по телу извивающейся в его руках танцовщицы, рождая визуальный образ инструмента и мук творчества, а также недюжинное эротическое напряжение. Вот экран, современная нотная бумага, на котором вырисовываются бемоли и диезы – тени танцовщиков: они появляются и исчезают по мановению баховской руки. Женщина в старинном платье с фижмами бережно ведет Баха куда-то в даль: это, видимо, его вторая жена, заботливая Анна-Магдалена. Дама в черном платье, с белой маской на лице, то муза композитора, то его смерть: сначала увлекает в дуэль оргиастического танца, потом резко «ломает» смычок маэстро, куда-то уводит его вдохновение (в трио с привлечением юной балерины) и, наконец, обрывает нить жизни – струящуюся из-под колосников полосу ткани.

Так Дуато ведет рассказ о смертном и преходящем. И тут же – напоминание о главном и вечном: на сцене в продуманном беспорядке дразнят публику своенравно-послушные танцовщики и танцовщицы. Мизансцены с ними выстроены по мысли Дуато: если талант сочинит великую музыку, она, в свою очередь, сформатирует человека. Исполнители играют намеками на старинные костюмы в одеждах, а движениями, так или иначе, осмысляют божественные звуки. В тюле и бархате, то игриво и степенно, то нежно и раскованно, артисты фехтуют смычками и заглядывают под юбки, швыряя друг друга в пространственном экстазе и замирая в тихих временных объятиях. Под скрипки они пластически хохочут, танцуя игривые музыкальные эмоции, под клавесин рыдают, ошарашивая почти джазовыми синкопами и ритмической остротой, под орган медитируют, вновь и вновь внося диссонансы в гармонию. Дуато умно и тонко создает визуальный образ обобщенной баховской партитуры – ее мажоров и миноров, аккордов и стаккато, сильных и слабых долей, всей этой грандиозной битвы без победителей и побежденных.

КСТАТИ