Posted 26 декабря 2006,, 21:00

Published 26 декабря 2006,, 21:00

Modified 8 марта, 08:44

Updated 8 марта, 08:44

Островитянка

Островитянка

26 декабря 2006, 21:00
Ларисса Андерсен (Родилась в Хабаровске в 1914 г.)

При слове «островитянка» после американского так называемого «трофейного» фильма «Ураган» – из тех, на которые я сбегал с уроков, – у меня возникал образ смуглой полуголой красавицы, с распущенными черными волосами и светящимся в них белоснежным цветком, в ожерелье из акульих зубов и с набедренной повязкой из пальмовых листьев. В финале она, с глицериновыми слезами, прощально машет рукой спасенному ею белому любовнику, выброшенному на берег кораблекрушением и наконец-то подобранному случайным кораблем.

Но та островитянка, о которой пойдет речь, была русской поэтессой Лариссой Андерсен, оказавшейся по воле Гражданской войны на островке русских эмигрантов по имени Харбин. Стихи шестнадцати тамошних поэтов, вписанные в ее альбом и по преимуществу ей посвященные, через много лет открыли книгу «Остров Лариссы». А я встретился с ней в 1968 году совсем на другом острове – на Таити, куда меня занесла ненасытная тяга к приключениям, от которой, надеюсь, я не сумею освободиться до конца жизни.

В Чили в начале 1968-го я упросил Пабло Неруду помочь мне попасть на остров Пасхи – тоже кусочек чилийской территории, но находящийся примерно в трех тысячах миль от Сантьяго. Пароход туда шел довольно долго, а коммерческой авиалинии еще не было. Однако там была американская военная база с посадочной площадкой. Дон Пабло был человеком дела – он представил меня руководству авиакомпании «Лан Чили» как великого русского поэта и сказал, что у меня есть столь же великая идея кругосветного туристического маршрута Сантьяго – остров Пасхи – Япония – Китай – Россия (с остановкой на Байкале) – Франция – Испания – Сантьяго. Дон Пабло был неотразимым гипнотизером, и распорядители компании, тоже скучавшие по приключениям, немедленно проголосовали за пробный полет на остров Пасхи, разумеется, включая меня как автора сногсшибательного проекта. Они тотчас связались с американской базой и получили разрешение на посадку от, очевидно, тоже сильно скучавших там военных, которые прозрачно намекнули, что у них кончается вино, и недвусмысленно выразили надежду на общение со стюардессами. Чтобы не спугнуть американцев, решили не сообщать им, что среди гостей будет и русский, иначе, пожалуй, пришлось бы запрашивать разрешение Пентагона. А мне не позволили взять советский паспорт и посоветовали говорить только по-испански, храня инкогнито. Наша «проектная группа», как она официально именовалась, обросла некоторыми неожиданными людьми. Возник, например, обувной фабрикант, чьим хобби были экзотические фотографии, затем – латифундист-винодел, облагородивший ящиками своего вина грузовой отсек для целевой поддержки духа американских военнослужащих. Винодел прихватил как бы для представительства свою умопомрачительную секретаршу, у которой необозримо длинные ноги росли чуть ли не прямо из ее, как говорится в русском фольклоре, лебединой шеи, а еще были приглашены такие же шееногие стюардессы, ровно по числу членов руководства авиакомпании «Лан Чили». Не обеспеченными женской моральной поддержкой были только я и обувной фабрикант.

На аэродроме американской военной базы нас встретил заждавшийся вина и стюардесс уже авансом пьяненький майор, который после экскурсии по острову на дружеской вечеринке почему-то стал напряженно вглядываться в меня. Наконец он вынул из портмоне вырезку из «Плейбоя», где был напечатан перевод стихотворения «А снег повалится, повалится…» с моей фотографией:

– Вы очень похожи на этого русского поэта, сэр...

Пришлось сознаться. Как ни странно, это вызвало вовсе не подозрительность, а восторг несколько одичавшего вдалеке от цивилизации майора, оказывается, вообще «фана» поэзии, начавшего немедленно обчитывать нас стихами от, между прочим, Омара Хайяма до Огдена Нэша. И вдруг произошло нечто с нашей «проектной группой», которую как будто расколдовали островные губастые, приплюснутоносые каменные гиганты, может быть, наши общие предки. Из нас посыпались, полились, начали извергаться – называйте, как хотите, – стихи по-испански, по-английски, а в моем случае по-русски.

– А почему, ребята, нам не слетать вместе на Таити? Отсюда всего какая-нибудь пара тысяч миль. Посмотрим на гогеновских женщин и вообще!.. – воскликнул я, и семя этой идеи пало на благодатную почву, удобренную уже не только стихами, но и волшебным чилийским вином «Макуль». Хотите верьте – хотите нет, на следующее утро после вечернего звонка майора его хорошему знакомому, французскому губернатору, тоже, видимо, скучавшему, наш «боинг» летел на Таити, а по проходу расхаживал зобастый индюк, сердобольно взятый нами вместе со старушкой-паскуанкой, – живой подарок ее таитянским родичам. Никто никаких документов у нас не спрашивал. Нас встречали, надевая нам на шею под пение и музыку ракушечные ожерелья, «гогеновские женщины» и якобы «сын Гогена», который продавал по пять долларов свои рисунки за неимением папиных. А в резиденции губернатора на вертеле уже вращался черный кабан, и капли жира вкусно шипели на костре. У костра я заметил женщину, которая держалась несколько в стороне от огня, словно избегая, чтобы прямые отблески падали на ее лицо. Но даже быстрого скольжения сменяющихся сумерек и переливчатого света, не останавливающегося на ее лице, а лишь выхватывающего его кусками, было достаточно, чтобы ошеломить меня тем, сколь она редкостно красива. Единственной, кого она напоминала, была Вивьен Ли, но не из «Унесенных ветром», а из «Моста Ватерлоо». Игра света на лице то смывала морщины, делая ее ослепительно молодой, то жестоко высвечивала их, добавляя глубины, словно продавливала черным графитом. Это лицо жило в двух временах. Оно было прекрасным и страшным сразу, но все-таки больше прекрасным. Заметив, что я наблюдаю за ней, губернатор предложил:

– Хотите, я вас представлю? Это жена агента судоходной компании, – он назвал ничего не говорящую мне французскую фамилию. – Я пригласил ее, потому что она тоже русская. У нас всего двое русских на острове – она и вон тот художник, с которым она сейчас разговаривает. Какое лицо! Она бесподобна!

Через мгновенье ее узкая и прохладная, несмотря на удушливый тропический вечер, ладонь коснулась моей. Но, услышав ее имя, я растерянно задержал ее ладонь дольше, чем полагалось.

– Ларисса Андерсен, – сказала она, напирая на двойное «с», и опять грациозным движением головы ушла от света костра, плеснувшего ей в лицо.

– Это вы? – пробормотал я, не веря своим ушам. Дочка бывшего военного из Владивостока, служившего в управлении КВЖД, она еще во время учебы в харбинской гимназии стала юной королевой литкружка «Молодая Чураевка». Слыла первой русской красавицей Китая, вокруг которой пульсировало всеобщее – больше, чем обожание, – поклонение. Она не обладала ни крупным поэтическим, ни особым балетным дарованием, но на чтения ее стихов и танцевальные выступления перед началом киносеансов, в клубах, оперетте людей притягивала не только феноменальная красота, но и «огонь, мерцающий в сосуде». Как писал Пастернак, «Быть женщиной – великий шаг, Сводить с ума – геройство».

Она и сейчас внушала мне трепет, как «тупапау» («привидение» по-таитянски) самой себя, но одновременно беззащитно живая женщина, которая призналась в стихотворении после нашей встречи на Таити: «Чей же зов в ночную тишь проник? Чей же взор меня во тьме настиг? Я лежала, словно в доме из стекла, Ночь мерцала, и звенела, и текла».

– Вы знаете мое имя? Откуда?

Я прочел по памяти:

И никто не знает, как мне больно
Оттого, что яблони цветут.


– Откуда вы это знаете? Меня же никогда у вас не печатали.

– Два года назад в крошечном русском книжном магазине я наткнулся на подшивки харбинских газет. Я листал их целый день, а вот купить и привезти домой побоялся. Простить себе не могу. Я еще помню ваше:

Поля и степь… Взгляни вперед, назад…
О, этот ветер, треплющий нам гривы!
Коню и мне. Скажи, ты тоже рад?
Ты так красив! И я, и я красива!


Вот этого не надо было цитировать. Она сделала шаг назад от света, уйдя почти в полную темноту. Лица ее не стало видно – только две влажных мерцалинки в глазах.

На помощь пришел губернатор, представив мне знаменитого польского путешественника Леонида Телигу – бывшего пилота, воевавшего под Сталинградом, а ныне совершающего одиночное плавание на яхте «Опти» от Гданьска до Касабланки.

– Я тоже пишу стихи, – сказал мне Телига. – На четырех разных языках. Это так помогает, когда ты один на один с океаном. У меня на борту есть и ваша книжка.

Я позволил себе не поверить ему, но промолчал. Телига, возможно, заметив мою недоверчивость, предложил:

– Хотите взглянуть на мою яхту? Она совсем недалеко.

– А меня вы не приглашаете, Леня? – вдруг спросила Андерсен, чуть показавшись частью лица из темноты.

Мы пошли вместе на «Опти». Это была чудесная деревянная посудинка, но трудно было вообразить, как она держалась на плаву в ураганы. Телига достал мой сборник «Обещание», который действительно путешествовал с ним. На борту оказалось вообще много книг.

– Мне в ней больше всего нравится «Я разный – я натруженный и праздный… / Границы мне мешают… Мне неловко / не знать Буэнос-Айреса, Нью-Йорка», – сказал Телига. – Границы всем мешают. Поэтому я и путешествую, как будто их нет… Слушайте, Женя, хотите присоединиться ко мне на «Опти»? Конечно, мое плаванье перестанет быть одиночным, но зато… Я сейчас пройду по таким крошечным островам полинезийского архипелага, где первобытно целомудренная жизнь…

– Но я же не умею водить яхту, – пробормотал я.

– Нужда научит… – засмеялся Телига.

– Да и паспорта у меня при себе нет…

– А кто у вас будет проверять паспорт?..

– Но уже объявлен мой вечер через две недели в Сантьяго с Пабло Нерудой…

– Мы его предупредим. Он вас поймет. Через полгода мы будем в Касабланке!

И вдруг Ларисса добавила:

– Знаете, Женя, о чем я сейчас жалею?.. О том, что я не всегда решалась делать то, на что жизнь второй раз не даст шанса…

И снова ее лицо ушло в полумрак.

…Вечер с Пабло Нерудой, где будущий президент Сальвадор Альенде сидел на полу крытого стадиона «Натаниэль» вместе с чилийскими студентами, среди которых, возможно, была тогдашняя студентка, а ныне президент Мишель Бачелет, был прекрасен. Но я все эти годы терзаюсь тем, что не решился беспаспортно прыгнуть на деревянную посудинку под парусом, выгнувшимся от дыхания всего человечества.

Через полгода пришла телеграмма от Леонида Телиги: «Женя, а я уже в Касабланке».

ЗЕРКАЛА

Я прохожу по длинной галерее.
Вдоль стен стоят большие зеркала.
Я не смотрю… Иду… Иду скорее…
Но нет конца зиянию стекла.
Я, всюду я. Назойливая свита!
Рабы. Рефлексы. Тени бытия.
Беспрекословной преданностью слиты
С моей судьбою. Так же, как и я.
Стою – стоят. И ждут. И смотрят тупо,
Трусливо безответственность храня, –
Непревзойденно сыгранная труппа
Актеров, представляющих меня.
Вот я шагну – они шагнут навстречу.
Махну рукой – взметнется стая рук.
Я закричу – и без противоречий.
Беззвучно рты раскроются вокруг.
И я кричу. Но звука нет. И тела –
Ни рук, ни ног – как будто тоже нет…
Лишь отраженья смотрят омертвело
И странно улыбаются в ответ.
Я понимаю, веря и не веря, –
Они живут отдельно от меня.
Кто эта вот, – когтистой лапой зверя
Манит, умильно голову склоня?
На лапе золотая цепь браслета.
Окрашен кровью виноватый рот,
Кошачья мордочка… А эта, эта?
А этот отвратительный урод?
Чего-то просит, жалуется, злится,
Скользит, робеет, подползает вновь…
А чьи вот эти радостные лица,
Лучистые, как счастье, как любовь?
Одна, как яблоня, в покрове белом…
Да, яблоня… Так кто-то звал меня…
Другая изогнулась нежным телом,
Просвеченным сиянием огня…
Но кто же я? Вон та, иль та, иль эта,
Сомкнувшие вокруг меня кольцо?

Из глубины зеркальной, как с портрета,
В лицо мне смотрит мертвое лицо.



НА МОСТУ

На том берегу – хуторок на поляне
И дедушкин тополь пред ним на посту.
Я помню, я вижу сквозь слезы в тумане,
Но всё ж я ушла и стою на мосту.
А мост этот шаток, а мост этот зыбок –
От берега деда на берег иной, –
Там встретят меня без цветов, без улыбок
И молча ворота захлопнут за мной.
Там дрогнут и хмурятся темные ели,
И, ежась от ветра, мигает звезда,
Там стынут улыбки и стонут метели, –
Нет, я не дойду, не дойду никогда!
Я буду стоять, озираясь с тоскою
На сторону эту, на сторону ту,
Над пастью обрыва с проклятой рекою,
Одна – на мосту.



* * *

Мир, где не будет нас, безадресен.
Не принято там гомонить.
Удастся мне с Лариссой Андерсен
там все-таки договорить?

Е.Е.

"