Писатель Владимир Маканин:

– Владимир Семенович, знаю, что литературные премии не слишком важны для вас. А чья оценка ваших произведений будет для вас значимой?

– Премии действительно значат не слишком много. Но они должны быть, должны существовать для того, чтобы облегчать писателям жизнь. И их должно быть много – потому что, к сожалению, премии, которые существуют сегодня, помогают не всем. Конечно, кто-то, прочитав это, скажет: ну вот, он опять хочет уравниловку. Нет, я не хочу уравниловку. Пусть оценивают вкус, талант, стиль. Но все-таки Россия – это литературоцентричная страна. Премий должно быть так много, чтобы казалось, что их совсем нет. Что же касается оценок по существу... Знаете, для писателя самая большая награда и оценка – стать востребованным.

– Какие современные писатели вам интересны?

– Вряд ли я смогу ответить на этот вопрос. Должно пройти время. Давайте вспомним классический пример – вспомним наших гигантов: Толстой и Достоевский. При жизни Толстой был всемирно известен – от Нью-Йорка до Парижа. Ему писали даже из Индии: Ганди его о чем-то спрашивал, Неру зачитывался... А Достоевский не стоял даже в первом ряду писателей и ужасно страдал по этому поводу. Он нападал в публицистике на революционеров, он воспитывал царского отпрыска – только затем, чтобы его имя хоть как-то прозвучало, осталось в истории. Жил он недолго, и ему не удалось узнать, «как наше слово отзовется»... Но пришел XX век – войны, социальные взрывы, жестокость, насилие и боль... И Достоевский стал интересен.

– Кстати, о жестокости в XX веке. В романе «Асан» (после своего знаменитого «Кавказского пленного») вы вновь обратились к событиям на Кавказе. Почему?

– В истории России есть два «знаковых» места: Сибирь и Кавказ. В Сибирь ссылали, на Кавказе воевали. Эти области для русских столь же знаковы, как, скажем, для англичан была знакова Индия. Я не знаю ни одного английского романа, герои которого не были бы каким-то образом связаны с Индией. Знаете, спустя некоторое время после того, как вышел «Кавказский пленный», я прочитал в одной западной диссертации о параллелях в творчестве Пушкина–Лермонтова–Толстого и… Маканина. Параллели заключаются в том, что у пушкинского пленника судьба (а значит, и сам Кавказ) упирались в молодую женщину-горянку, ассоциировались с «женой», для Лермонтова – с «любовницей», для Толстого – с «девочкой Диной», а у Маканина с «юношей», по последней моде... Мы не всегда осознанно выбираем сюжеты, не всегда понимаем, почему нам интересны именно они. Но когда ты утыкаешься в какую-то проблему, то подсказка – откуда и где брать фон для ее описания – приходит сама собой. Тем более что сегодня пишущий человек информацию может получить откуда угодно.

– В какую проблему вы «уткнулись» при написании «Асана»?

– Для меня было важно показать то, как человек через свою гибель, через гибель своего «я» осознает смысл собственного существования, понимает, говоря высоким стилем, зачем он приходил на эту землю. Эта тема для меня характерна, это мой всегдашний импульс: гибель в последнюю минуту открывает человеку понимание собственной индивидуальности – это, как говорили древние греки, катарсис, очищение. И это очищение – самое ценное, что есть в тексте. В тексте это занимает немного места, какие-то минуты чтения. Но ведь человек не может с Богом говорить наравне. Он не может сидеть с ним рядом, пить чай. Он может только к нему стремиться, соприкоснуться с ним и через мгновение опуститься вниз, снова рухнуть на нашу грешную землю. Эти минуты очень редкие и даются не всем. И смысл того, зачем мы живем, раскрывается не всем. Но тяга к осознанию этого смысла есть у каждого человека. Осознанно или нет, но это «раскрытие души» волнует каждого из нас.

– Вы как-то говорили, что при написании каждой своей книги словно «проживаете» события, происходящие с вашими героями...

– Да. Это ощущение своего героя – себя – через пространство и время. Вместо того чтобы, например, писать «Жилин такого-то роста, такой-то, вышел туда-то», можно написать «я вышел вечером» – и просто начать рассказывать дальше. Это соединение места и времени со своей индивидуальностью, со своей личностью резко сокращает количество описательных страниц, уменьшает объем романа. Вот почему рухнули «Семья Тибо», «Жизнь Клима Самгина», чудовищная галиматья Ромена Роллана «Очарованная душа»... Все они были жертвами жанра, который умирал или уже умер. К тому времени появился Хемингуэй, появился Камю, работавшие на совмещение собственной личности и героя. А старшее поколение все еще писало свои километры страниц – иногда все еще талантливых – например, «Сага о Форсайтах», у наших – «Угрюм-река»... Конечно, это непростая вещь – вжиться в своего героя, тут не поможет система Станиславского. Зато вживание дает возможность видеть и описывать происходящее изнутри.

– То есть во время работы над книгой вы отказываетесь от происходящего вокруг вас в реальной жизни?

– Нет-нет. Вживание не меняет меня как человека. Оно происходит лишь на страницах. Я как бы сам себе показываю странный фильм – не о себе, конечно. Но в то же время – о себе.

– А чем увлекается писатель Маканин в свободное от занятий литературой время?

– Дело в том, что я не пишу каждый день. Это, на мой взгляд, скучновато – и писать скучновато, и читать. Я дожидаюсь чувства «голода», чувства, когда писать торопишься, когда писать интересно. Так что помимо литературы у меня много времени, и я даже забываю о литературе. Я просто живу жизнь. Я играю в шахматы. Я рыбак. Сейчас у меня неплохой сад, который я перепривил собственными руками.

– Вы говорили, что свой новый роман еще «кормите грудью». И все же, есть ли у вас уже сейчас планы на будущее?

– Есть несколько замыслов. Посмотрим, куда повернут кони. Знаете, литература – это как дерево. Дерево все время растет. Одни листья с него падают – и ты жалеешь, что не успел ими полюбоваться. Но на их месте вырастают новые.

Справка «НИ»

Итоги «Большой книги-2008»