Училка и поэт

Она одарена пронзительной любовью к России, к поэзии, к детям, среди которых у нее нет не своих, как у женщины, рожденной одновременно учительницей и поэтом. Она полна любви к своему сыну, который еще подростком поразил меня тем, как хорошо читает наизусть стихи, но материнская любовь ее тоже пронзительна и, значит, неотделима от боли.

Что греха таить, многие нынешние нарочито маргинальные стихи уводят в сторону эгоизма, гражданского равнодушия. А у Инны пульсация лирическая и пульсация гражданственная сливаются в едином сердцебиении неравнодушия, в готовности самопожертвования ради любимого человека, сына, Родины, в чем она и видит триединый смысл существования.

«Об жизнь земную изувечась, / о всех, кто в ней – меж нас – гурьбой, / я знаю, для чего мне вечность / за гробом:/ / чтобы быть с тобой».

А вот как трепетно и высоко сказано ею о материнстве:

«Так душа облеклась этим тельцем, / что уже я не буду собой: / я есть мы, ибо матерь с младенцем / суть одно – как архангел с трубой».

Вызывает уважение ее гордость за свой труд: «Я есть носитель языка».

Сейчас слишком много стихов комнатной температуры. У нее, что называется, ртуть в термометре клокочет от беззащитной чувствительности. За это и ученики ее любят, и книги ее раскупают, и ладоши отбивают, когда она читает стихи.

Поэт со строгим вкусом Владимир Корнилов писал, что она поразила его «редкой для женской поэзии связью быта и Бога, интимной лирики с судьбой страны». Лев Аннинский разглядел в ней «цветаевский вопль женщин всех времен: возместить вакуум любви». Дмитрий Быков отметил в ней замечательную материнскую черту – «она свободно сопрягает всё и вся, чтобы преодолеть всеобщий распад».

Я был в школе, где Инна работала, и видел, как трогательно она волновалась за своих учеников – гораздо больше, чем перед собственным поэтическим выступлением. Признаюсь, что класс ее мне понравился, понравились школьники, полные ненасытного любопытства. Ее педагогическая методика основывается на свободной выработке философии жизни самими учениками.

Понимаю Юрия Ряшенцева, который в послесловии к книге Инны Кабыш «Невеста без места» (2008) посетовал, что в его школьную пору ему не довелось поучиться русской литературе у такого преподавателя, как Инна Александровна.

Послушайте, с какой гордостью она написала о профессии учителя литературы: «Я переделать мир хочу – / и от бессилия кричу. / Я Достоевского читаю, / я русских мальчиков учу».

У нее была мечта об интернате для сирот, которых она бы воспитывала русской литературой; опираясь на классику, учила бы истории, совести, общежительству, культуре поведения. Я подписывал ходатайство о том, чтобы ей дали такую возможность. Не дали.

В западных университетах есть штатная должность писателя. Нет ее только у нас. Но сколько я ни стучался в самые высокие двери, доказывая, как важно приобщать студентов не только гуманитарных, но и технических вузов к современной литературе, поддержки не нашел нигде.

В последнее время отчетливо обозначилось разъединение гуманитарной и научно-технической интеллигенции, а как искрилась жизнь на пересечении этих двух, казалось бы, расходящихся параллелей – точных наук и художественной литературы. Лучшими читателями в СССР, даже более начитанными, чем иные филологи, были инженеры и ученые-естественники. Мы уже об этом забыли. Очень редко нынче в МАИ, МЭИ, МИФИ, МГРУ, Институте стали и сплавов, бывших когда-то любимыми площадками поэтов, проводятся поэтические вечера. Это считается непрофильным, что ли?

Почему же так не считали ни Л.Д. Ландау, ни П.Л. Капица, ни И.В. Курчатов, ни А.Д. Сахаров, охотно посещавшие поэтические вечера, которыми славилась Россия?

В первой книжке Инны Кабыш «Личные обстоятельства» (1994) было напечатано не сразу замеченное, а сейчас широко известное очаровательное, грациозно забавное и в то же время скрытно-трагическое стихотворение «Кто варит варенье в июле…». Как и сама Инна, оно совершенно беззащитно. Его легко спародировать, придравшись к тому, что женщина в нем неожиданно ощущает себя мужчиной: «Кто варит варенье в июле, / тот жить собирается с мужем, / уж тот не намерен, конечно, / с любовником тайно бежать».

Действительно, почему «тот», а не «та»? Но ведь это написано, когда наш разум еще не был столь испорчен бисексуальными подозрениями. А в замене местоимения, я думаю, проявилась затруднительность в самоидентификации современной женщины, у которой на плечах такой груз, что она иногда чувствует себя больше мужчиной, чем женщиной.

Легкая самоирония сочетается здесь со спокойной мощью, противостоящей национальной хвастливости. Прочитав это вроде простенькое, а на деле многослойное стихотворение, я полушутливо сказал Инне: «Еще девять стихов такой силы, и ты в русской поэзии – навсегда».

Надо отдать ей должное: она сразу хлопотливо и заботно притащила мне для будущей антологии в большущей хозяйственной сумке первые книжки и машинописи Дмитрия Быкова, Алексея Дидурова и других своих ровесников: «Евгений Александрович, в нашем поколении много еще более способных, чем я. Вот посмотрите…» Такое отношение поэтов друг к другу, типичное для юных шестидесятников, со временем стало оскудевать. Но у Инны сохранился большой нравственный резерв, ибо зависть отнимает слишком много сил, и даже талантливые люди незаметно для себя перестают быть талантливыми. Столь же щедрой, я надеюсь, она и останется, потому что у нее есть чувство миссии, посвященности чему-то большему, чем просто слова, слова, слова…

Поэт – это тот, кто не теряет в себе ребенка. И если есть поэзия жизни, то должны быть и поэты.

Сейчас в стихах часто главенствуют ирония, сарказм, пересмешничество, пародирование действительности, а иногда и прямое издевательство. Сентиментальности стесняются. Скабрезность считается хорошим тоном. Поизгаляться почему-то не стыдно, а пожалеть кого-то, всплакнуть стесняются. Хватит сказок о беззащитных хрупких особях, прикрывающих якобы нежные души якобы спасительным цинизмом. Рифмованное, а еще чаще верлибрное надругательство над чувствами стало академией маргиналов, правящих бал масок.

Я много лет подряд выколдовывал, вызывал из небытия мальчишку-поэта, которому хотел бы завидовать, но почему бы ему не оказаться девчонкой?

Посмотрите, с какой независимостью пишет Инна Кабыш о том, что хотела бы стать «не мотыльком, / не птицею, не рыбой, не цветком, / не горною вершиной, не звездой, / а женщиной. Причём, не молодой, / а между тридцатью и сорока: / не больше и не меньше. На века».

Весь ее характер – в этом восьмистишии: «Я знала, если баррикады / и рухнут, я не упаду – / я буду жить во тьме распада / и сыновей рожать в аду. // Я буду жить при несвободе, / при страхе сделать лишний вдох, / при том царе и том народе, / каких даст Бог».

* * *

* * *

Учёбой ли, в тимуровцы игрой
охвачена, – была я всюду первой.
Отличницей. Общественницей. Стервой.
Меня не научили быть второй.

Остановить бы тройку на скаку,
спросить: «Куда, родимая, несёшься?..»
Что первенством от смерти не спасёшься,
я знаю. Чем спасёшься – не секу.

Переборов ребяческую прыть,
живу неспешно, то есть драматично,
предпочитая не демократично,
а царственно решать, куда мне плыть.

…И мне уже не страшно быть второй.
И пятой. И десятой. И последней.
Да может, тот бессмертней, кто бесследней,
и тот первей, кто замыкает строй.

* * *

Кто варит варенье в июле,
тот жить собирается с мужем,
уж тот не намерен, конечно,
с любовником тайно бежать.
Иначе зачем тратить сахар,
и так ведь с любовником сладко,
к тому же в дому его тесно
и негде варенье держать.

Кто варит варенье в июле,
тот жить собирается долго,
во всяком уж случае зиму
намерен пере-зимовать.
Иначе зачем ему это,
и ведь не из чувства же долга
он гробит короткое лето
на то, чтобы пенки снимать.

Кто варит варенье в июле
в чаду на расплавленной кухне,
уж тот не уедет на Запад
и в Штаты не купит билет,
тот будет по мёртвым сугробам
ползти на смородинный запах…
Кто варит варенье в России,
тот знает, что выхода нет.

* * *

Я при своём была рассудке,
тем коридором проходя,
с бельём и книжкою на сутки
я шла убить своё дитя.

И не было назад дороги.
Когда за мной закрылась дверь,
я в небеса упёрла ноги –
и вдруг пошла…

Я шла теперь
стерильно чистым коридором,
и, кто куда, как в детсаду,
за дверью дети пели хором.
И знала я, зачем иду.

Я шла – не чтоб меня пустили
казённой двери на порог,
я шла – не чтоб меня простили,
а чтобы взяли узелок.

Шла, веря своему везенью,
отдать гостинец: мармелад,
баранки, сушки, воду, землю…
Но всё вернули мне назад.

…Когда займётся отовсюду
и всяк предстанет налегке,
у ада детского я буду
с тем узелком стоять в руке…

Воспоминание об Алексее Дидурове

Я говорила – дурочка, коза:
«Как жалко, что в стихах у Вас нет Бога».
И округлялись у него глаза,
а я, не видя, продолжала строго,
что, мол, стихи его – сплошная плоть,
не ведая, а может, забывая,
что во плоти явился нам Господь
и тем она бессмертна, что живая.

* * *

Постою я над папой и мамой,
над могильным холмом, точней,
над невидимой миру ямой –
ох и тесно же будет в ней!

Впрочем, спали же мы все трое
в том бараке и той зимой
в той стране и при том, брат, строе,
что не верится и самой.

Так что всё уже это было
и не страшно совсем почти:
ну, подумаешь, ну, могила –
утром снова в детсад идти.