Писатель Владимир Войнович

– Владимир Николаевич, в 1986 году вышел ваш футурологический роман «Москва 2042», где вы сатирическими красками описали коммунистическое будущее. В то время вам действительно казалось, что нас ожидает нечто подобное или это была литературная игра?

– Игра, но основанная на реалиях. Когда начался процесс, который назвали Перестройкой, я был человеком, лишенным советского гражданства, и жил за границей, но отнесся к переменам всерьез и с надеждой. Поначалу действительность превосходила мои ожидания. Я ожидал, что будут реформы в пределах социалистической системы. В духе ХХ съезда КПСС и Чешской весны. Но вскоре стало ясно, что рушится советская власть и советская империя, скреплявшаяся этой властью. И развалили все это не Горбачев и не Ельцин, а Брежнев, Черненко, Андропов и КГБ, которые сделали все для того, чтобы социалистическая система стала жесткой и потому нежизнеспособной. Преследование диссидентов, закручивание гаек, ужесточение цензуры и гонка вооружений – вот что доконало Советский Союз. Какое-то время я думал, что в постсоветской России сложится демократия западного образца – свобода средств массовой информации, реальные выборы с переходом власти от одной партии к другой, развитие конкурентной экономики и соответствующие социальные выгоды. Ведь там, где есть свобода и демократия, там и средний доход на душу населения больше, семьи крепче, улицы чище, воровства, коррупции и автомобильных аварий – меньше. Потому что, вопреки распространенному у нас мнению, именно демократия способствует порядку, а диктатура порядок разрушает. Но все пошло куда-то вбок, а потом и назад.

– Когда вы это поняли?

– То, что вбок, – во время так называемого «суда над КПСС». Это была комедия, а не суд. Да и личный мой опыт показал, что многие изменения, вроде бы происходящие в стране, – кажущиеся. Частный пример – я хотел познакомиться со своим личным делом, хранившимся в КГБ. Ельцин написал соответствующее распоряжение, но ФСБ уперлась и фактически саботировала указание президента. А потом пришел Путин. Поначалу он вел себя осторожно, и еще можно было заблуждаться насчет его намерений, но когда он вернул чуть подкрашенный советский гимн и разогнал НТВ, все стало абсолютно ясно.

– Помнится, вы предлагали свой вариант гимна. Не напомните ли строфу?

– К свободному рынку от жизни хреновой,/ Спустившись с вершин коммунизма, народ/ Под флагом трехцветным с орлом двухголовым/ И гимном советским шагает вразброд. Но при этом все административные движения пошли в одну сторону – укрепления властной вертикали. История повторилась в виде фарса, и сложилась странная ситуация. Конечно, при советской власти было хуже, чем сейчас, когда есть свобода передвижения и есть ограниченная свобода слова – иначе вы бы не смогли опубликовать это интервью. И в то же время – постоянные попытки урезать гражданские свободы и распространение клерикализма. Православие насаждается с такой же яростью, как раньше насаждался атеизм. И если советская власть своей антирелигиозной пропагандой привела к тому, что люди кинулись в религию, то теперь тупое поведение религиозных ортодоксов и РПЦ ведет к тому, что колеблющиеся отворачиваются от церкви и от религии. Клерикалы и реакционеры фактически начали холодную гражданскую войну против «внутренних врагов»...

– Я бы сказал, что это не гражданская война, а война подданных с гражданами своей страны.

– Война между теми, кто хочет больше свободы, и теми, кто хочет зажать и законсервировать страну. Беда в том, что общество расколото, а власть вместо того чтобы вести к общественному согласию, провоцирует и усугубляет этот раскол. То, что происходит, все больше похоже на брежневщину. Один из признаков – несменяемая и потому загнивающая власть. Она говорит о стабильности, но стабильность гарантируется сменяемостью власти, когда оппозиция имеет реальные шансы выиграть выборы и, в конце концов, приходит к руководству. Парадокс это или нет, но стабильная власть дестабилизирует обстановку в стране.

– Владимир Николаевич, в жизни каждого человека есть особые даты. С какими событиями они связаны у вас?

– Мой отсчет начинается с мая 1941-го, когда из лагеря вернулся мой отец. Его взяли в 1936-м, когда я был слишком мал, чтобы это запомнить.

– Что было поводом для ареста?

– Он и еще двое журналистов говорили о построении коммунизма. Один сказал, что коммунизм нельзя построить в одной отдельно взятой стране, а можно лишь во всем мире после мировой революции. Отец с ним согласился.

– А третий оказался стукачом?

– Естественно, причем с характерной фамилией Заднев. За это чудовищное преступление двоим грозил расстрел, но им повезло – суд состоялся только в январе 1938 года.

– Когда Ежова сменил Берия...

– В народе это назвали «разбериванием». Тогда кое-кого выпустили, а кое-кому скостили намеченные сроки. И отец получил «всего» 5 лет. Мать писала жалобные письма Калинину, думая, что он разберется, а у Калинина самого в это время жена была репрессирована. После возвращения отца вызвали в горком и сказали, что с ним вышла ошибка, но надо забыть обиду, возвращаться к нормальной жизни и вступать в партию. На что отец заявил: «В вашу партию – никогда». И с гордостью рассказал об этом матери, которая пришла в такой ужас, что убедила его удрать от греха подальше – из Ленинабада на Украину, а сама осталась доучиваться. Далее два общезначимых момента – начало и конец войны. И опять личный – 13 сентября 1951-го меня призвали в армию.

– Следующая остановка – 5 марта 1953-го, день объявления о смерти «любимого» вождя?

– Только не любимого, а ненавидимого. Я в 14 лет спросил бабку, что она думает о Сталине, и получил ответ: «Думаю, что он – бандит». Меня это успокоило, потому что я думал то же самое, но при этом мне казалось, что я один такой выродок...

– Я знаю еще нескольких: когда весь советский народ оплакивал своего отца, к нам пришел подвыпивший сосед и радостно объявил: «Наконец-то эта сука сдохла!». Переходим к очередной дате?

– 3 августа 1956-го я приехал в Москву, долго мыкался, жил мелкими заработками и только в сентябре 1960-го поступил на радио и стал получить немыслимые раньше деньги. Тогда же пришел с улицы в «Новый мир» и принес повесть. Редактор Анна Самойловна Берзер предложила зарегистрировать рукопись у секретаря. «Нет, вы прочтите первые 10 страниц и верните, если не понравится». Через неделю получил телеграмму с просьбой зайти в редакцию. Позвонил другу, который за меня болел. Он проорал в трубку: «Володька, это успех!». И в самом деле, Твардовский поставил повесть в ближайший номер, и в январе моя повесть вышла.

– Я тогда же впервые и услыхал вашу фамилию – родители выписывали «Новый мир» и обсуждали все новинки. Кажется, и критика неплохо ее приняла.

– Но один прозорливый рецензент все же заметил, что «Войнович придерживается чуждой нам поэтики изображения жизни как она есть».

– А потом запустили Гагарина, и песня космонавтов на ваши стихи стала суперхитом. Это был короткий период вашего мирного сосуществования с советской властью. Чем он закончился?

– Рассказом «Хочу быть честным», за который на меня обрушились все кому не лень.

– Вольно же вам было так рассказать о стройке, чтобы стало очевидно, что при социалистическом способе производства честная работа невозможна. И начался ваш диссидентский период, включивший неизбежное близкое знакомство с Конторой Глубокого Бурения. Когда вас туда вызвали?

– После того, как исключили из Союза писателей, а исключили меня в 1974 году, через неделю после высылки Солженицына.

– Вы при этом присутствовали?

– Нет, но был на нескольких разборах своего персонального дела.

– Хотелось бы поименно вспомнить тех, кто поднял руку, как пел Галич.

– Их было столько, что всех не упомнишь. Из приличных, которые вели себя неприлично, были Рыбаков и Розов. А в КГБ меня вызвали 4 мая 1975-го и предложили «вернуться в советскую литературу», чего я даже при всем желании сделать не мог. После этого состоялась еще одна встреча, и мне, как я подозреваю, вместо моих сигарет подложили другие, с отравой, от которых мне стало плохо. Но так как запугать меня этим не удалось, то наступило 21 февраля 1980-го, когда ко мне явился некто Богданов, сказавший, что он из райкома КПСС и ему поручено сообщить мне, что терпение советской власти и советского народа кончилось и, если я не изменю свое поведение, моя жизнь в Советском Союзе станет невыносимой. И ровно через 9 месяцев я сел на самолет в «Шереметьево» и приземлился в Мюнхене, где и началась моя вынужденная эмиграция.

– Вы впервые на «Киношоке». Какое впечатление на вас производит фестиваль, стремящийся сохранить кинокультурную общность бывших советских народов?

– Судя по фильмам, которые нам здесь показывают, между ними все еще много общего. Не все кровеносные сосуды разорваны. Но образуют ли они когда-нибудь полнокровную культурную систему, сказать трудно. Недавно проходил паспортный контроль, увидел табличку: «Для граждан союзного государства» и с грустью подумал, что мы действительно становимся единым лукашенко-путинским государством.

– Но ведь разные внутренние силы тянут ее в разные стороны – одни в Европу, другие – в Среднюю Азию, третьи – в Китай.

– Мне вспоминается старый анекдот насчет того, что оптимисты учат английский, пессимисты – китайский, а реалисты – автомат Калашникова. Но я все-таки смотрю в будущее с оптимизмом и думаю, что Россия неизбежно станет на путь европейского развития. Иначе ей не выжить.

СПРАВКА