Posted 24 октября 2011,, 20:00

Published 24 октября 2011,, 20:00

Modified 8 марта, 02:07

Updated 8 марта, 02:07

Сотрясение мозга

Сотрясение мозга

24 октября 2011, 20:00
Масштабная выставка в ГТГ, приуроченная к 180-летию Николая Ге, названа по его знаменитой картине «Что есть истина?». В поисках этой самой истины организаторы намеренно сместили акценты с привычных вещей художника (портретиста и исторического живописца) на его религиозные полотна. На зрителя буквально сваливается вся т

Не сказать, чтобы Николай Ге был любимым художником советских учителей и школьников, но его картина «Петр Первый допрашивает царевича Алексея» всегда служила иллюстрацией к русской истории (о тяжести петровских перемен), а кое-какие из портретов (особенно «Толстой за письменным столом») украшали страницы хрестоматий. Дальше старались не заходить – ведь там начинались разного рода «Моления в Гефсиманском саду» и «Распятия». Точно так же как старались не замечать религиозных поисков его друга и наставника Толстого – мало ли что там двое стариков в маразме чудили?

Удивительно, что и до революции те же «Распятия» Николая Ге не были в почете: Третьяков держал их за занавесками, чтобы лишний раз не провоцировать гнев православных. Попытки сына художника «продвинуть» религиозную живопись отца на Запад также не увенчались успехом: там надрывные картины перекидывали из зала в зал, пока не сплавляли куда подальше от глаз респектабельной публики. В итоге графические листы с евангельскими сюжетами (Ге вместе с Толстым пытались заново переложить Евангелие) оказались на женевской барахолке, где их по случаю приобрел антиквар Кристоф Больман. Изрядно потрепанные и даже потоптанные, они лишь недавно попали в Третьяковку. Теперь эти листы обрамляют ширмы-проходы к трем главным и самым мощным евангельским вещам: полотну «Что есть истина?», которым так любят сопровождать булгаковский роман «Мастер и Маргарита», страшному холсту «Голгофа» и привезенному из Франции (Музей д\'Орсе) «Распятию». По сути, эта троица перетянула на себя все эмоции от экспозиции – никакие итальянские пейзажи и античные мифы с ними не сравняться.

Николай Ге – пример художника, никак не вписывающегося в разные течения или направления. Потому он и кажется то страшным ретроградом, то невероятным новатором. Например, его ранние вещи 1860–1870-х годов, когда он считался едва ли не главной надеждой Академии художеств, отсылают к Брюллову и Кипренскому – он не стесняется цитировать «Последний день Помпеи» и откровенно подражает портретам начала XIX века. Это притом что для постреформенного поколения Брюллов с его аристократами в бархате был воплощением пошлости. Впрочем, у Ге всегда был особый запал служения, который выручал его в среде либералов. Так, например, он тайно пишет и привозит в Россию портрет политэмигранта Герцена. Чертами того же Герцена он наделяет облик Христа в знаменитой (и самой успешной) картине «Тайная вечеря». Но если сначала это служение было чисто общественное (оттого Ге и вошел в сообщество передвижников, создав целую галерею духовных лидеров нации – от Некрасова до Тургенева), то чем дальше, тем больше оно превращалось в религиозное. И дошло, наконец, до отшельничества (на черниговском хуторе) и истового толстовства. Вот тогда и повелось считать старика Ге «исписавшимся», ретроградом, забредшим в тупик.

Та откровенность, с которой художник показывал страдания и одиночество перед лицом суда и смерти, была неудобна всем. И старообрядцу Третьякову, и неофитам славянофилам, и революционерам с их мечтою о светлом будущем. У Ге выходило все слишком против соборности и общественности: и разбойник, и Господь одинаково корчатся на крестах. Кто виноват в этих страданиях? За что люди так мучают друг друга? Никогда еще русская живопись не была так безжалостна к своим зрителям. Она всех ставила в один ряд: если не палачей, то равнодушных созерцателей убийства. «Я сотрясу их мозги… страданиями Христа, – писал Ге о своих поздних работах. – Я заставлю их рыдать, а не умиляться». Чем не слова современного художника? Далеко не случайно в Ге видят предтечу экспрессионизма, самого мрачного и трагического из направлений ХХ века.

Впрочем, и сегодня все эти надрывные вещи выглядят очень актуально. Зрителям, привыкшим воспринимать муки «других» где-то за стеклом телевизора, а церковные распятия – высоко вознесенными под крыши роскошных храмов, предъявление крестных страданий, буквально опущенных на землю, кажутся не просто сотрясением мозгов, но переворотом нормального хода вещей. Даже самые толстокожие VIP-гости с неотрывным от уха мобильником и индивидуальными гидами на вернисаже перед этими вещами на минуту замолкали.

"