Высокая болезнь

В спектакле звучат фрагменты дневников Чехова и названия его рассказов. Но тут не стоит искать пересказа литературных произведений, хотя Начо Дуато, который в силу профессии осмысляет мир визуально, сумел проникнуться русским разговором. Только для него важен не смысл слова, а его фонетика, звучание произносимого. Магия языка запала хореографу в душу во время поездки в Россию, когда он посетил Мелихово и прочие чеховские места. Танец звуков стал основой «Бесконечного сада»: для испанского уха слова «луна», «степь» и «собака» звучат так же волшебно, как для русского – название «Гвадалахара» или, к примеру, красивое слово «дэспуэс», буквальный смысл которого – «потом».

Тема сада любима хореографом, у него уже был балет «Огороженный сад», а теперь Чехов вдохновил мастера на создание «Бесконечного сада» (название, разумеется, отсылает и к пьесе про вишневый сад). Для Дуато важно, что мир писателя – это бескрайний сад слов, где язык создает бесконечные комбинации. Во время действия звучит голос Льва Николаева – автора и ведущего телепередач: хореографу показалось, что этот глуховатый, немного усталый тембр лучше всего передает чеховское настроение. Конечно, русской публике почти невозможно будет отрешиться от содержания реплик. Но испанские зрители на премьере в Мадриде были в восторге от мелодики незнакомой речи, поддержанной музыкой Чайковского, Шнитке и постоянных сподвижников постановщика – композиторов Педро Алькальде и Серхио Кабальеро.

Дуато проникся и биографией писателя, его врачебной работой, стоицизмом человека, знавшего о своей неизлечимой болезни. Очевидцы утверждают, что хореограф даже назвал себя «братом Чехова», видимо, понимая под этим вселенское братство творчески одаренных людей, а может быть, сходство душевной структуры – холодноватой снаружи и страстной внутри. Он сделал отчасти «структуралистский» балет, осмысляющий текст как жизнь, а жизнь – как текст, при этом счастливо обойдя холодность структурализма. У Дуато получился спектакль о том, каким сладостным и невыносимым бывает творчество для творца, какая это, говоря словами Пастернака, «высокая болезнь». В преамбуле автор цитирует чеховского современника, назвавшего человеческую душу «пространной землей»: это та самая земля, пишет хореограф, которую русский писатель всю жизнь возделывал «с тщательностью и заботой садовника, ухаживающего за садом».

Тут надо понять главное. Как бы ни восхищался постановщик языком и биографией Чехова, он, прежде всего, мыслит пластически. «Бесконечный сад» – не конкретная история, а развернутая метафора, «абстрактный» по форме балет, сделанный одним из самых талантливых хореографов Европы. Даже сценография Джафара Чалаби (архитектора и дизайнера из Вены, оформителя нескольких балетов Дуато) определенным образом «танцует»: огромный сегментированный навес над пустой сценой, похожий на крылья, постоянно меняет высоту и очертания, преображаясь в крыши домов, в открытые пространства, в горы, в воображаемые улицы или в небольшой чеховский кабинет. Под этими крыльями – Россия с ее огромными и разнообразными пространствами.

Балет «раскрашен» в три цвета – белый, серый и черный. Можно объяснить цветовую символику буквально. Танцовщики в черном – знак болезни Чехова (и его смерть), серое – мир слов, персонаж в белом – сам писатель и (или) его литературный текст. Это в принципе совершенно чеховская коллизия: жил человек, талантливый и умный, был немного счастлив, но умер от туберкулеза. Но Дуато – противник буквальности. В его балете надо следить, как с помощью изощренного танцевального текста белое сопротивляется черному в серой точке схода.

Сказать о труппе Дуато «они работают безупречно» – значит, не сказать ничего. Натренированные в модерн-дансе тела были б похожи на машины для производства движений, если б не их глубинная эмоциональность. Артисты сполна передают танец, разнообразный, как речь, движения, которые сплетаются в клубки, ощетиниваются углами, расплываются плавным потоком и витиевато расцветают, словно цветы на клумбах. В итоге происходит удивительная вещь. В космополитическом, казалось бы, спектакле, где нет ни испанских пальм, ни русских березок, рождается щемящее чувство подлинности.