Любовь невпопад

Вслед за недавней московской премьерой «Катя, Соня, Поля, Галя, Вера, Оля, Таня...» Дмитрий Крымов вновь обратился к «Темным аллеям». В первом спектакле режиссер использовал несколько рассказов из бунинского цикла, создавая коллективный портрет юных героинь, искалеченных любовью. В новой же постановке его внимание концентрируется на одной истории, рассказывающей о том, как рождается любовь между двумя людьми, замученными и истощенными сознанием своего безвыходного одиночества и бесцельного существования. Это спектакль о двух героях, предпринимающих настойчивые, но наивные и для них уже непосильные попытки справиться с мучительным ощущением неизбежного конца, вернуть чувство жизни, поймать или хотя бы ухватить напоследок ее ускользающую искру. Выразительно об этом Крымов говорит уже в начале спектакля, в сцене, когда герой впервые приходит в столовую и вешает на гвоздик шляпу и пальто. За ним с любопытством наблюдает стоящая в стороне группа актеров, распевающая хором авторский текст. Каждый раз, как только герой хочет раскланяться, падает то шляпа, то пальто, вынуждая его покорно подбирать их с пола. Он проделывает это снова и снова, а звучащий текст с каждым разом сокращается – до фразы: «и сел за столик в самом дальнем углу».

Синякина и Барышников создают карикатурки на двух помятых и побитых судьбой неприкаянных героев, недотеп, «людей невпопад», олицетворяющих собой тоскливый остаток собственной жизни. Судьба запоздало предоставила им шанс дерзнуть, примерить на себя маски двух влюбленных, но эти маски то и дело сползают и съезжают с их лиц. Первая встреча в столовой, в сущности, и есть примерка разных масок: им – нарочитой галантности, молодцеватого удальства, ею – девичьей смущенности, хитрой кокетливости. Но каждая из них выглядит неестественно, фальшиво.

На поворотном круге сцены установлены три большие черно-белые фотографии офицера в белом мундире и двух дам в шляпах и платьях. Этими молодыми улыбающимися людьми героям хотелось бы стать вновь, в них видеть себя. Но они абсолютно не замечают своего нынешнего сходства с персонажами немой комедии 20-х годов. Это сходство особенно явно в сцене в кинотеатре, когда диалог между героями идеально по интонации и смыслу ложится на кадры из фильма с Чарли Чаплином.

Обращаясь к «метафорическому гротеску на грани шутовства», Крымов профанирует и снижает любое действие героев, неожиданно обрывая их разгорячившуюся фантазию. Он и она тщательно готовятся к свиданию. Он вглядывается в невидимое зеркало, разглядывает свое лицо. В этот момент зрители слышат звук старой, заезженной, закончившейся пластинки, напоминающий тяжелое и медленное биение сердца. Однако во время бритья под песню про разудалого Ваньку в герое начинает вновь просыпаться былое удальство. Но в самый патетический момент актер Максим Маминов, сипло поющий песню, подобно дребезжащему радио, испортит все дело – громко сглотнет или икнет, сильно смутив героя. В другой сцене героиня придумывает всевозможные наряды из одного- единственного платья, превращаясь под арию Керубино то в страстную роковую женщину, то в недотрогу. Но измотанная чередой перевоплощений и осознавшая, что тягаться с южным темпераментом не в состоянии, она сядет на пол, беззащитно обхватив худые детские колени. Синякина со свойственным ей обаянием и эмоциональной непосредственностью соединяет комичность с горечью и печалью.

Крымов монтирует отельные эпизоды-кадры, скрепляя их не психологическим развитием действия – единой тематикой. Однако порой места, в которых исполняется лишь авторский текст, образуют в сценическом действии существенные пустоты. Как и игра актеров, так и оформление выдержано в условно гротесковой манере. На сцену выносят картонный стул и стол с приклеенной к нему картонной посудой, картонный лист с изображением такси. Когда круг сцены начнет вращаться, зрители увидят примостившихся за авто или стенкой кухни других исполнителей, создающих с помощью бутылочек, ящиков со столовыми принадлежностями необходимые акустические эффекты. Вместе с декорацией на поворотном круге двигаются и сами герои. Зрители видят их, продолжающих невозмутимо вглядываться в вырезанное окошко такси, со спины. И оборотная стороны машины вдруг окажется старой исписанной открыткой. Этот картонный, наивный мирок Крымов постоянно иронично развенчивает. И тем трогательнее кажется вера героев в него, хотя они то и дело натыкаются на несуразности созданной обстановки. Крымов, в отличие от Бунина, смягчил финал, оставляя некоторое утешение героям: поэтичный конец и поэтичную смерть. Она в одиночестве парит над сценой, подобно влюбленной с картин Шагала. Он, сжав в руках свою серую летнюю шинель с кроваво-красной подкладкой, танцует свой последний танец, подобно тореадору, и затем тихо замирает на полу.