Летающий еврей

Нашел у себя стихотворение, написанное в 1971 году. После того как я прочитал его в зале Чайковского, мне года полтора не давали выступать за «издевательство над советскими музеями и пропаганду модернизма». Там были такие строки:

И завыли по-волчьи запасники:

«Мы – не частники.

Мы не участники

в гнусной краже

искусства России.

В склады краденого

нас превратили…

Чем вас живопись так испугала,

если прячут в подвалах

Шагала?..

И устои Кремля исполинского

рухнут,

если покажут Кандинского?»

Если что и рухнуло, то не по вине этих художников.

В 1994 году я опять вспомнил Шагала, обращаясь к молодым шакалам, готовым загрызть всех, кто постарше и познаменитей:

С таким оскалом вам по скалам

не доползти до облаков.

Между шакалом и Шагалом

есть пропасть в несколько веков.

Присутствие Шагала ощущается в самом воздухе. Он учит нас летать под потолками.

Далеко не все знают, что Марк Шагал писал стихи. Были ли они такими же великими, как его картины? Могу ответить почти по-витебски:

– И не надейтесь!

Почему же я пристально всматриваюсь в эти непонятно как уцелевшие фрагменты, осколочки? Да потому, что Шагал был гений, а в духовном развитии гения всё драгоценно – даже несовершенные стихи: без них, может, не было бы и его картин.

«Едва научившись говорить по-русски, я начал писать стихи. Словно выдыхал их. Мне хотелось показать мои стихи настоящему поэту, из тех, кто печатается в журналах. Позднее, познакомившись с Александром Блоком, редкостным и тонким поэтом, я хотел было показать стихи ему. Но отступил перед его лицом и взглядом, как перед лицом самой природы. В конце концов я куда-то засунул и потерял единственную тетрадь моих юношеских опытов».

Так что не будьте строги к стихам Шагала и, читая их, воскрешайте в памяти его картины, чтобы они проступали сквозь неловкие, по-детски искренние строки (1910):

Уже с утра мне был означен

Мой ранний жребий на кресте:

Еще шумит в главе веселье,

Младое нежится похмелье –

Но свист бича угрюм и мрачен,

И шрам исчерчен на лице…

Уже здесь угадан Шагалом «жребий на кресте», каким всегда бывает изгнание, в которое невольно превратился его «отъезд в Париж за красками», как он при нашей единственной встрече объяснил мне свою не запрограммированную, а невольно случившуюся эмиграцию. Он не испытывал злобы к большевикам, да и сам был комиссаром по делам искусств Витебской губернии, но уехал, потому что изголодался по тем краскам, которых не передавали репродукции.

«Я приехал во Францию, неся на подошвах своих ботинок родную землю. Нужно время, чтобы земля высохла и отпала... Нужно было родиться вновь, вытереть слезы и заплакать. Это под силу лишь тем, кто способен сохранить свои корни. Сохранить землю своих истоков или обрести другую – вот настоящее чудо!»

И птицы каждый день кричали–

их голоса не слышал Бог.

О, подойди, не мучь из дали,

суровый облик синагог.

Но суровый облик витебских синагог все-таки мучил его и в Париже, и потом, за океаном, хотя другие синагоги были рядом. Но здесь ни у кого не высовывались из хозяйственной сумки стрелки зеленого чеснока с базара, и мальчишки не пытались так простодушно, как в Витебске, украдкой слизывать с рукавов прилипшие крошки штруделя.

«Изгнание искореняет мое «я», в том смысле, что оно отрывает меня от земли, с которой я связан всеми фибрами своей души. Чрезвычайно тяжелый и трагический момент, ведь изгнанник не может пустить новые корни на другой территории. Эти корни навсегда останутся оголенными, торчащими в пустоте, в небесном пространстве, и будут вечно искать соприкосновения с землей».

Шагал не боролся с сентиментальностью – он обнимался с ней в воздухе, летая под потолком и в стихах, а не только на картинах. И тогда у него получалось нечто, может быть, штрудельное, может быть, слишком цимесное, но зато свое, витебское, гераневое, с кружевными оборочками и ришелье, как в стихотворении «Для Беллы» (1909):

Вечер. Сад.

Месяц. Ты.

Сказка. Ласка

Резеды.



Поцелуешь,

Иль обнимешь,

Или скажешь:

«Отойди».



Губит ласка.

Любит вечер

Запах сада,

Резеды.

(Список этого стихотворения, хранящегося в витебском музее, передал мне шагаловед Давид Симанович.)

Ну как такой – насквозь витебский – человек, как Шагал, мог не скучать по Витебску?

В 1963 году Марк Шагал гостеприимно принял меня и мою жену Галю на вилле в Сен-Поль-де-Вансе, угощал нас витебскими драниками, подарил мне очаровательный рисунок с надписью по-русски: «Для Евтушенко на память», а затем ошеломил меня мягкой, но продуманной фразой:

– Больше всего я хотел бы вернуться хоть сейчас в Витебск, и навсегда.

Жена тяжело вздохнула – видимо, слышала это не первый раз. Она опустила глаза, не желая участвовать в разговоре. Дочь Ида, со сдержанной неодобрительностью пожав плечами, начала убирать тарелки со стола.

– Я хочу подарить государству все мои картины, принадлежащие мне… с одним условием: чтобы мне дали в Витебске домик, где я мог бы жить и спокойно умереть, – настойчиво продолжал Шагал.

– Но разве вы не знаете, что сейчас у нас происходит с живописью? Ваши картины никто не выставит… – не выдержал я.

– Ну и что?.. Не выставят сейчас, выставят потом, – не сдавался Шагал. – Пусть даже после моей смерти. Но мои картины должны быть именно там, в Витебске. И умереть я должен там.

– Но ваш Витебск теперь совсем другой. Вы его не узнаете, – старался я убедить Шагала в бессмысленности такого поворота его судьбы, который мог оказаться трагическим, когда из всемирно знаменитого художника он стал бы на родине никем и на него показывали бы пальцами издали, на всякий случай не приближаясь.

– Нет, я узнал бы мой Витебск, и Витебск меня бы узнал, – упорствовал Шагал.

Именно к Витебску он обратился в 1944 году в стихах на идиш через океан из Америки, чувствуя боль родного города, корчащегося в огне:

«Давно уже, мой любимый город, я тебя не видел, не слышал, не разговаривал с твоими облаками, не опирался на твои заборы…

Я не жил с тобой, но не было моей картины, которая не дышала бы твоим духом и отражением…

Я смотрю, мой город, на тебя издалека, как моя мать на меня смотрела из дверей, когда я уходил. На твоих улицах враг. Мало ему было твоих изображений на моих картинах, которые он громил везде. Он пришел сжечь мой настоящий дом и мой настоящий город. Я бросаю ему обратно в лицо его признание и славу, которые он когда-то дал мне в своей стране».

Я лихорадочно думал о том, как вернуть Шагалу Витебск, а Витебску Шагала, но внутри меня всё еще звучали недавние нападки Хрущева на художников в Доме приемов на Воробьевых горах. Мне удалось выехать в Европу после перебранки с тем же Хрущевым лишь благодаря его импульсивной отходчивости. Я попытался уговорить Шагала отложить мысль о возвращении, да еще в такое неблагоприятное время. Но он не сдавался. Его ничто не пугало.

– Витебск… – повторял он. – Витебск… Я хочу подышать витебским воздухом… Как это сделать?

– Единственный выход – обратиться к Хрущеву, – сказал я, поняв, что отговаривать Шагала бесполезно, а значит, надо ему помочь. Я был всегда идеалистом и помню, что у меня даже заискрилась мысль: а вдруг обращение Шагала по-человечески тронет Хрущева и возращение этого великого художника на родину изменит отношение государства к искусству, поможет наконец-то научить нас терпимости к разнообразию стилей? – Хорошо, Марк Захарович, – сказал я. – Я передам ваше письмо Хрущеву.

Шагал обнял меня и ушел в другую комнату. Вава, жена Шагала, и дочь Ида скептически переглянулись.

Он появился через полчаса, держа в руках одну из лучших книг с репродукциями своих картин. На развороте было написано: «Дорогому Никите Сергеевичу Хрущеву с любовью к небу и нашей Родине. Марк Шагал». Я заподозрил ошибку: несколько странное «с любовью к небу», по фрейдовской теории обмолвок, само собой написалось вместо «с любовью к нему».

– Вы, наверно, ошиблись, Марк Захарович… – заметил я. – Здесь, видимо, нужно «м», а не «б»…

– Да-да, вы правы, – сказал Шагал, исправляя букву, что, впрочем, осталось заметным.

Хотя я был тогда идеалистом гораздо большим, чем сейчас, но понимал и тогда, что идеалистические замыслы, становящиеся политикой, увы, не могут быть осуществлены без помощи политиков. Через корреспондента «Юманите», сопровождавшего меня в той поездке, я запросил срочного свидания с председателем французской компартии Морисом Торезом по очень важному и неотложному делу. Хотя компартия Франции вовсе не находилась на нелегальном положении, наше свидание было обставлено в духе подпольного Сопротивления: несколько раз меня пересаживали из одной зашторенной машины в другую, пока мы не оказались у ворот, перед которыми стояли два автоматчика в камуфляжных куртках. Своего корреспондента дальше не пустили, и я одиноко зашагал через двор. Тут мне навстречу вышел высокий широкоплечий человек с лысоватой маленькой, не по росту, головой и с гигантским черным догом, агрессивно рвущимся с поводка. Однако рука вождя французских коммунистов была ласкова, но тверда.

Он пригласил меня в свой довольно буржуазный по обстановке дом, и я за чашечкой кофе изложил цель своего визита: было бы хорошо, если бы Морис Торез, обратившись в наше политбюро, письменно поддержал просьбу Марка Шагала вернуть ему советское гражданство, чтобы он мог навсегда поселиться в родном Витебске.

Я вскользь добавил, что, как мне кажется, это было бы в интересах французской компартии, и товарищ Торез заметно оживился, сказав, что он непременно напишет на днях такое письмо.

Однако я объяснил, что лучше отдать это письмо мне, потому что я смогу вручить его непосредственно Никите Сергеевичу вместе с подарком Шагала. Мой собеседник подумал и согласился. Письмо доставили мне в гостиницу через день, и там было вполне позитивное заключение о полезности возвращения Марка Шагала и для престижа СССР, и для международного коммунистического движения.

Примерно такое же письмо мне дал посол СССР во Франции Сергей Александрович Виноградов, уточнив, что вообще-то подобные письма лучше направлять диппочтой, но уж так и быть, он сделает исключение.

– Хотя, – добавил посол, посмеиваясь, – мне еще может нагореть за это.

И как в воду глядел!

В московском аэропорту меня встретила Галя, вернувшаяся домой раньше. И хотя трусихой она не была, но заметно волновалась.

– За тобой прислали машину из ЦК, от Лебедева.

Владимир Семенович Лебедев был помощником Хрущева, и именно он, надо отдать ему должное, помог мне напечатать в «Правде» стихотворение «Наследники Сталина». Но сейчас он был мрачен как туча: времена стремительно менялись.

– Ну вы сделали нам подарочек: напечатали без спросу автобиографию во Франции, а мы тут расхлебывай… Голову потеряли. Забыли, где живете! А это что у вас в руках?

– Книга. Художника Марка Шагала. Всемирно известного.

– Не знаю. Не слыхал о таком. Эмигрант, что ли?

– Да, но не политический. С надписью для Никиты Сергеевича. Он вернуться хочет. В родной Витебск. Вместе со своими картинами.

Лебедев взял книгу, полистал:

– А что это тут сплошные евреи, и все в лохмотьях?..

– Они же дореволюционные… За чертой оседлости… Если выставить эти портреты и сопоставить с современностью, то ясно будет, какие произошли перемены.

– Ну, это еще неизвестно, что именно станет ясно… – пробурчал Лебедев. Он был явно не в духе. И вдруг его палец замер на одной из репродукций:

– А что они тут под потолком делают?

– Целуются, Владимир Семеныч…

– Евреи, да еще и летают… Не буду я эту книгу Никите Сергеичу совать. Вы что, рехнулись там, в своих Франциях?

– А вот у меня письмо Мориса Тореза в поддержку возвращения Шагала.

– У нас деньги тянет, а еще нас и учит!..

– А вот и письмо посла нашего Виноградова, тоже в поддержку.

– А ему вообще пора домой… Заберите-ка вы эту книжку от греха подальше и спрячьте. Не буду я Никиту Сергеича раздражать. Потом еще спасибо скажете.

Единственное, о чем я жалею, – что не забрал тогда эту книгу. Потом меня остановил как-то в мосфильмовском коридоре Михаил Ильич Ромм:

– Вы знаете, Женя, книга с автографом Шагала, которую вы привезли Хрущеву, оказалась у меня в руках. Сейчас спешу, надо поговорить…

Но мы с ним так и не поговорили – он вскоре умер. У кого сейчас эта книга?

У каждого есть свой Витебск