Posted 23 июня 2011,, 20:00

Published 23 июня 2011,, 20:00

Modified 8 марта, 06:19

Updated 8 марта, 06:19

Раскаленный Уголек

Раскаленный Уголек

23 июня 2011, 20:00
Григорий ПОЖЕНЯН 1922, Харьков – 2004, Москва

Прозвище Уголек дали юному краснофлотцу Григору (как он любил себя называть) Поженяну в диверсионном отряде в Одессе, хотя раскалялся он, сколько себя помнил, и раскаленность стала ему и щитом, и оружием.

Чтобы не уступать сверстникам-верзилам, он, маленький и щуплый, с двенадцати лет начал заниматься боксом. И, нокаутируя обидчиков, насмешливо декламировал: «О поле, поле, кто тебя Усеял…» Привычка завершать успешные драки именно этой пушкинской цитатой сохранилась у него и позже – я был тому свидетелем даже в портсмутском небезопасном квартале, когда встретил там Поженяна, прибывшего туристом на советском теплоходе «Грузия», где капитаном был его кореш.

После ареста отца, возглавлявшего научно-исследовательский институт, сын-школьник раскалялся от издевательских вопросов дворовой шпаны: «А чьим шпионом был твой отец?» Матери с бабушкой трудно было с ним управляться, и они вздохнули, когда он попал на срочную службу. Но и там он оказался заводилой, лезущим на рожон. И когда в первый же день войны на боевом корабле «Молотов» выстроили моряков и спросили, кто пойдет в добровольцы-диверсанты, не было сомнений, что Уголек первым шагнет из строя, бесстрашно выпячивая грудь в тельняшке, через вырез которой переплескивалась мохнатая шерсть.

В автобиографии он написал: «Воевать начал в первый день войны в 1-м особом диверсионном отряде. Первый взорванный мост – Варваровка, в городе Николаеве. Последний – в Белграде. Был дважды ранен и один раз контужен. Начал войну краснофлотцем, закончил капитан-лейтенантом…» Далее идет перечисление орденов и медалей. И вдруг горьковатое: «Дважды представлялся к Герою Советского Союза». Что же воспрепятствовало получить высокую награду этому легендарному человеку, который вместе с товарищами, пробираясь ползком и разгрызя кусачками проволочные заграждения, сумел на несколько часов отбить у немцев насосную станцию, когда вся изжаждавшаяся Одесса подставляла под краны ведра, тазы, бочки, канистры? Что помешало носить звание Героя человеку, который был смертельно ранен и присыпан землей, так что на него отправили похоронку, а его имя высекли на доске в память о павших защитниках Одессы? А помешала ему всё та же его неисправимая раскаляемость.

Иван Стаднюк в любопытных и по-своему честных воспоминаниях «Исповедь сталиниста» (название грустно-самоироническое) рассказывает о Поженяне, отчасти с его же слов. Но одному рассказу приятеля он не поверил, счел его поэтической фантазией. В очередной десантной высадке, в которой было потеряно много отважных ребят, потеряли и комиссара, но его почему-то никто не видел ни во время схватки, ни после. Когда же моряки вернулись на суденышко, они обнаружили идеологического надзирателя мирно похрапывающим в каюте. Поженян раскалился уже добела. Он приказал обвязать комиссара морским канатом, проволочить его на полном ходу по Черному морю и вытащить только тогда, когда тот начнет захлебываться. Беседуя в присутствии Поженяна с адмиралом Октябрьским, Стаднюк выразил сомнение: неужели так было на самом деле? И адмирал не только подтвердил, а еще и украсил это происшествие разнообразными деталями. Но всё могло кончиться и трибуналом за издевательство над политработником, и именно поэтому адмиралу дважды пришлось снять имя Поженяна из списка представленных к Герою.

Не все герои войны оставались героями в мирное время. Но Поженян всегда был самим собой.



Я старомоден, как ботфорт

на палубе ракетоносца,

как барк, который не вернется

из флибустьерства в новый форт.



Когда в 1948 году громили «безродных космополитов», то есть попросту евреев, даже Юля Друнина под давлением администрации Литинститута выступила против открывшего ее талант Павла Антокольского. Но Поженян, защищая своего учителя, автора замечательной поэмы «Сын», держался, как наши матросы на Малаховом кургане, которые бросались под танки со связкой гранат. Он вышвырнул секретаря институтской комсомольской организации из окна второго этажа прямо на клумбу с портретом Сталина, выложенного из георгинов.

На Поженяна написали «телегу», что он без разрешения носит пистолет, из коего начал палить в потолок, когда его всего-навсего мягко покритиковали. Конечно, тогда мягко не критиковали – рубили невидимым топором. К счастью, Поженяна выручил вице-адмирал Азаров, подтвердивший, что этот именной пистолет он вручил Поженяну за героические подвиги. Под визг директора Литинститута, «пролетарского классика» Федора Гладкова, похожего на Клару Цеткин: «Чтобы ноги вашей не было в Литинституте!», Поженян встал на руки и таким образом удалился из кабинета.

После исключения из числа студентов он поехал в Калининград, работал там верхолазом, сварщиком, и о его рабочих подвигах была напечатана статья в газете «Труд». Литинститут он всё же закончил в 1952 году, когда я и познакомился с ним, уже зная многие его стихи наизусть. Они были точно такими же, как он сам, хотя сам он бывал и более экстравагантным. Однажды, сидя со мной в «Арагви», он продемонстрировал официантам, задрав над столом, свой видавший виды ботинок, зияющий полным

отсутствием подошвы.

Мы с ним на пару подрабатывали выступлениями в «раковинах» парков культуры, в вестибюлях кинотеатров, в красных уголках фабрик. Как-то нас позвали почитать стихи в однодневный дом отдыха. Помимо химкинского теплохода, носившего имя «Алексей Стаханов», это было второе место в Москве, где у парочек, снимавших на ночь отдельный номер, не спрашивали паспортов со штампом о браке, поэтому попасть туда можно было только по блату.

После наших стихов ожидались танцы и викторина. Когда мы с Гришей вышли вдвоем на сцену, раздались смешки и шепотки. Нас, кажется, приняли спьяну не за поэтов, а за Пата и Паташона и продолжали хихикать во время чтения, хотя ничего смешного в стихах не было. Особенно нагло ухмылялись в первом ряду два парня с набриолиненными стиляжными коками, смачно комментировавшие наше чтение. И тут Поженян раскалился. Спрыгнув со сцены, он засучил рукава своего свитера, взял за шкирку одного левой рукой, а другого правой (хотя они оба были на голову выше его) и приподнял их, выжав наподобие гирь.

– Вес взят! – гаркнул Гриша под бурные аплодисменты и уронил обоих на пол.

– Кто следующий? – грозно спросил он.

Желающих не оказалось. Зато теперь все, как цуцики, выдержали целый час стихов, видимо, впервые в жизни.

И в старости Гриша оставался задиристым, иногда до смешного ребячливым, наивным, легко обижающимся, но и легко отходчивым, ничуть не злопамятным.

У него есть стихи, которые стали народными песнями: «…Мы с тобой два берега/ у одной реки», «Если радость на всех одна – /на всех и беда одна». Уверен, что те так и не найденные милицией молодчики, которые ворвались на дачу 78-летнего больного Поженяна и проломили ему голову, когда-то под водочку пели эти песни или танцевали под них.

Последним желанием Поженяна было, чтобы его похоронили в Переделкине где-нибудь недалеко от могилы Пастернака. Тут, однако, началась постыдная волокита. Тогда почитатели поэта явочным порядком исполнили его просьбу. Так он и после своей смерти отстоял последнюю пядь родной земли.

Жены
Не паситесь в офсайде,
в тени у чужого крыльца.
Старых жен не бросайте,
несите свой крест до конца.
Их негладкие руки,
их горькие стрелки морщин –
наши с ними разлуки,
угрюмство домов без мужчин.
От себя не бегите,
есть сроки у каждой зимы.
Старых жен берегите, –
с годами они – это мы.
Что у нас под глазами
кладет огорченья мешки,
и у них со слезами
не уходит, упав со щеки.
А что было, то будет:
и травы по грудь,
и снега.
От морей не убудет,
пока у морей – берега.
1956

Погоня

Я старею, и снятся мне травы,
а в ушах то сверчки, то шмели.
Но к чему наводить переправы
на оставленный берег вдали!
Ни продуктов, ни шифра, ни грязи
не хочу ни сейчас, ни потом.
Мне сказали:
– Взорвете понтон
и останетесь в плавнях для связи.
…И остался один во вселенной,
прислонившись к понтону щекой,
восемнадцатилетний военный
с обнаженной гранатной чекой.
С той поры я бегу и бегу,
а за мною собаки по следу.
Все – на той стороне.

Я последний

на последнем своем берегу.
И гудят, и гудят провода.
Боль стихает.
На сердце покойней.
Так безногому снится погоня,
неразлучная с ним навсегда.
1960

* * *

Ах, как я кричал когда-то:
– Вашу мать… концы и кранцы…
Бродят по военкомату
одноногие афганцы.
Их суровые медали
однозвучны и негромки.
Их клевать не перестали
похоронки… похоронки…
Знать бы, что чему основа,
что бедою отбелило.
Может, не случилось снова
то, что было, то, что было.
Может, кануло б с концами
и ушло дурными снами
то, что делали с отцами
и что с нами, и что с нами.
Не пришедших на свиданье –
тех, кто с горечью повенчан,
одарите за страданья
и воздайте за увечья.
Но куда что подевалось,
будь я проклят, в самом деле.
Глупые – навоевались.
Умные – разбогатели.


В День Победы с Поженяном

Пить в день Победы с Поженяном –
какое пиршество и честь,
как будто всё, что пожелаем,
не только будет, но и есть.

И вновь надежды так огромны,
как будто праздник у ворот,
и Гитлер только что разгромлен,
и Сталин сверзится вот-вот.

И он, с одесским вечным блеском,
живой убитый Поженян,
подъемлет в семьдесят с довеском
полным-полнехонький стакан.

Граненый друг двухсотграммовый,
припомнив «мессеров» огонь,
какой вопьешься гранью новой
в навек соленую ладонь?

Как въелись в кожу порошинки,
а поскреби ладонь – на дне
жива шершавинка от финки,
зазубрившейся на войне.

И рвутся, всхлипывая тяжко,
морскою пеной над столом
сквозь лопающуюся тельняшку
седые космы напролом.

Победу пели наши склянки,
но отвоеванный наш Крым
презентовал Хрущев по пьянке
собратьям нашим дорогим.

Нас время грубое гранило,
обворовало нас, глумясь,
и столько раз нас хоронило,
и уронило прямо в грязь.

Но мы разбились только краем.
Мы на пиру среди чумы,
и снова гранями играем
полным-полнехонькие мы.

И мы, России два поэта,
нелепо верные сыны,
не посрамим тебя, Победа
так осрамившейся страны.
1995
Евгений ЕВТУШЕНКО

"