Posted 23 марта 2011,, 21:00
Published 23 марта 2011,, 21:00
Modified 8 марта, 06:22
Updated 8 марта, 06:22
Взгляд в бесконечность
Художник работал над иллюстрациями к Новому Завету не один десяток лет. И это очень чувствуется в каждом картоне и листе: насыщенная фактура, головокружительные ракурсы, напряжение мысли и чувств. По масштабу духовной работы и концентрированной энергии мечевские сцены выбиваются из всего того, что сейчас делается для церкви. Они напрямую связаны с истовым богоискательством XIX века и, конкретно, с римскими трудами Александра Иванова. Природа евангельских образов Мюда Мечева далеко не академическая: они возникли как этап его оригинального пути.
Давно известна история о том, как недоучившийся студент после войны подал свои работы на конкурс иллюстраций к карело-финскому эпосу, выиграл один из главных призов, а потом на семь лет уехал в Карелию, чтобы закончить цикл, как говорится, в аутентичной обстановке. Эта история подавалась как пример обретения корней: в конце концов, в 1960–1970-е годы Русский Север для творческой интеллигенции был чем-то вроде паломнической пустыни – местом очищения. Но есть подозрение, что для Мюда Мечева (полуболгарина с именем, данным ему в 1929-м в честь популярного советского праздника – Международного дня юношества) Север больше чем натура для «Калевалы». Это место, где возник его стиль и канон.
Самое распространенное определение для работ Мюда Мечева циркулирует с 1975 года (с момента появления «Калевалы») – их эпичность. Это когда карельский пейзаж стелется в безграничную даль, а на его фоне вырастают исполинские фигуры былинных героев, охотников, одинокий силуэт лодки или дерева. Взгляд теряется в горизонте, поднятом к самому краю верхней рамы. В попытках освоить этот снежно-водяной простор из поля зрения пропадают детали, столь любимые салонными художниками (травинки-цветочки). Пейзаж, по сути, превращается в абстракцию – в белую или серую (в случае с водой) пелену. И здесь уже не только эпичность (все-таки в древних сказаниях герои крайне активны в освоении простора) – здесь ощущение возвышенного в его нечеловеческой сути.
В принципе все академическое искусство пытается это возвышенное обуздать: правильно выстроить пейзаж – с первым и вторым планом, с кулисами из кустиков и фигурой модели у водоема. А то, что вода может захлестнуть полотно, небо упадет на сушу, а деревья накроют заброшенные города – это все было по части мистиков. Однако Мечев в европейских пейзажах проделывает именно такой фокус: опускает небо на землю, когда парижские огни едва пробиваются сквозь молочный туман, а московские купола почти не просматриваются через снежное марево. Свет, который для художников всегда был мерилом духовного, погружен в более древнюю материю. Эта материя – пелена – не дает прикоснуться к предметам, скрывает их от взгляда, окутывает гнетущими драпировками.
Именно такими, покрытыми драпировками наподобие савана, предстают персонажи евангельских картин. Если смотреть на толпы иудеев из «Умащения ног» или «Мольбы об исцелении», отойдя от картона чуть дальше, кажется, будто рассматриваешь древесные разводы, прожилки и годовые кольца. В обезличенных линиях и разводах острее и трагичней звучит пророчество о Спасителе – о том, кто выведет из мрака и поднимет до небес. Способен ли человек справиться с пустыней, распластывающей тело, с мраком, забирающимся под плащи и клобуки, со ртутной водой, колышущейся в ночи («Хождение по морю»)? Чем выделяется последняя серия Мюда Мечева, так это тем, что не дает удобного и успокаивающего ответа. И если кто-то думает, что художник по примеру большинства коллег-академиков, иллюстрирует оптимистичные нормативы РПЦ, пусть посмотрит на его «Отречение Петра» или «Первых христиан».