ЮРИЙ АРАБОВ

– Юрий, в антологии Евтушенко «Строфы века» раздел «Дети скучных лет России: поэты, родившиеся после смерти Сталина» открывается вашими стихами. В частности, такими: «Мне Сталин надоел, хоть я рожден, когда он упустил страну из вида».

– Евгений Александрович очень эти стихи любит, а я про них как-то забыл, даже черновиков не сохранилось.

– И тем не менее: мысли о «ретро», о прошлом в какой степени владеют вами? Вопрос – и в связи с концом 60-х, временем действия романа «Биг-бит», и в связи со сценариями картин «Молох» и «Телец», где вы совсем по-новому взглянули на Гитлера и Ленина. А сейчас, говорят, пишете сценарий по «Доктору Живаго».

– «Ретро» меня волнует единственно в приложении к будущему. К некой альтернативе, которую я пытаюсь вычислить в этом времени. Вообще «скучных годов» в России не было, по крайней мере последние лет сто. Годы нашей молодости были веселые, зубодробительные, с хождением по краю пропасти, после чего одни спились, другие очутились в дурдоме, третьи в Америке, четвертые прекрасно вписались в новые времена. Чего уж тут скучного... Нет, о нашем поколении можно говорить постольку, поскольку именно оно расторгло негласный договор между художником и обществом в России.

– Общественный договор с писателем существовал в России всегда, хотя никем не был записан. То, какой обструкции подвергся Гоголь после публикации «Выбранных мест из переписки с друзьями», говорит, что с точки зрения общества Николай Васильевич поступил «западло». Через сто лет советская власть попыталась заменить общественный договор на государственный, но часть положений сохранилась: отсюда читательские письма, публичные выступления в защиту природы и тому подобные вещи… Наше же поколение поставило вопрос: а зачем все это надо? Многим, и тому же Евтушенко, такая позиция показалась тогда пределом цинизма. И до сих пор кажется. В России появился новый тип «плачущего писателя». Плачущего от того, что обществу на него наплевать и что власть уже не платит. Более того, всесилье чиновничества стало возможно отчасти именно потому, что исчез посредник между властью и обществом. А посредником всегда был или священник, или писатель. В России сейчас много литературы, хорошей, плохой и разной, а писателей нет, кроме, пожалуй, Александра Исаевича. По его адресу могут быть самые разные нарекания, но то, что Солженицын работает в традиционном русле общественного договора, – сто процентов! Его могут не читать, но не прислушиваться к нему не могут. Остальные что бы ни написали, всё будет «мимо», и власть, и общество к этому будут относиться со скрытым презрением. Отсюда и беспредел в литературе, когда в книжке может быть что угодно, – и скотоложство, и «шепот, робкое дыханье»… Думаю, что, поскольку в России полноценного демократического, гражданского общества не будет еще 20–30 лет, мы, люди, разрушившие общественный договор, должны воспользоваться этим оставшимся нам временем, чтобы искупить свою вину. В литературе, в искусстве, кроме категорий эстетических, существуют смысловые и гражданственные. Тот, кто сегодня это осознает, многого достигнет. И не в премиях дело – сколько бы мы премий ни получали, по сравнению с нашим призванием они ничего не стоят. Должно быть восстановлено доверие.

– Разве власть, представленная людьми нашего поколения, не намекает на желательность подобного договора, на то, чтобы допеть песенку нашей общей «тревожной молодости» до конца? Путин вручает орден Макаревичу, министр обороны Иванов признается, что в юности бредил «битлами», Грызлов перед выборами засветился по ТВ с Гребенщиковым. Сплошной «биг-бит»!

– Эти намеки – остаточные явления той эпохи, в которую мы жили. Тогда ведь положено было давать ордена людям, популярным в массах. С другой стороны, и в цивилизованном обществе принято поощрять людей искусства. Орден для Макаревича «За заслуги перед Отечеством» не более чем ритуальный жест: наивно думать, что власть принимает Макаревича всерьез. Попробуй, решись Макаревич хоть наполовину жеста Солженицына, когда тот отказался от ордена, пожалованного Ельциным!

– Коль скоро вы говорите о взгляде назад лишь применительно к движению вперед, есть ли в «Биг-бите» некий «мессидж» нынешим ровесникам пацанов, крутивших в конце 60-х на магнитофонах «Яуза» бобины с песнями «битлов»?

– Я с огромным удовольствием писал эту книжку, а написав, первый раз в жизни задумался: о чем все-таки написал? И понял: о предательстве. Мой «мессидж» новому поколению: «Ребята! Скорее всего, вы станете конформистами. Скорее всего, ничего, кроме светлой ностальгии по Курту Кобейну, у вас от этих лет не останется. Но светлая ностальгия – еще не худший вариант. Потому что большинство из вас или сопьются, или будут делать бабки. И то, и другое плохо – перед вашими глазами наш пример». Мы должны мужественно признаться, что «поколение дворников и сторожей», по большей мере, не состоялось ни в качестве дворников, ни в качестве сторожей. А нам эту ложь про дворников уже столько лет в заслугу ставят! В сторожа и дворники шли единицы, и почти все в дворницких и сторожках так и остались. А большинство дорвалось до власти и денег и придумало продавать реки и леса в частные владения. За свои почти пятьдесят я не видел более дегуманизированной власти, включая «третью», журналистскую. Даже у Хрущева, при всей его дикости, в памяти шевелились обрывки уроков церковно-приходской школы. Он стучал на писателей кулаком и обзывал художников «пидарасами», искренне беспокоясь, что они могут совратить народ. А сейчас мы видим людей, которые вроде бы хорошо образованны, а на деле глубоко безответственны перед своим народом.

– Какая картина, по вашему с Сокуровым замыслу, должна завершить трилогию о власти – после «Молоха» и «Тельца»?

– Летом Александр Николаевич планирует начать съемки фильма об императоре Хирохито, единственном правителе мира сего в ХХ веке, который покаялся. Когда мы после картины «Мать и сын» обсуждали наши дальнейшие планы, я предложил идею фильма об апостолах Петре и Павле, которые весь фильм в кадре, яростно спорят посреди пустыни о том, что говорить людям, как их учить, -и в конце концов расходятся во взаимном недовольстве друг другом. Саша подумал над моей идеей и сказал: «Слушай, давай лучше о Гитлере…». Так и началась трилогия.

– Трилогия – прав я или нет, можете оспорить, – не про Гитлера, не про Ленина и, подозреваю, не про Хирохито, а про то, как слаб человек, попавший во власть. Как он, распоряжаясь чужими жизнями, становится безвольным заложником.

– Да, на самом деле так. Я ничего нового не открыл, после того что рассказали нам о человеке Гоголь, Достоевский и Толстой. Смысл этой работы при всей ее внешней витиеватости, в основном идущей от киноязыка Сокурова, крайне прост и нравоучителен: «Господа, для вас нет ни Бога, ни черта. Но вы должны понять, что есть хотя бы смерть. Умоляем: поймите, пока не поздно!» Хирохито, к счастью для себя и во благо своего народа, испил чашу страдания. А до Ильича с Гитлером ничего не дошло. «Молох», если помните, заканчивается фразой Евы Браун: «Разве мы можем победить смерть?!» Гитлер в ответ молчит и уезжает, так ничего и не поняв... Каждый из нас должен понять: вся жизнь – подготовка к смерти. Она должна освещать каждое наше действие. А для нас ее словно бы нет, мы прячемся от нее и стремимся ее спрятать... История с аквапарком, хотя очень не хочется говорить об этом всуе, на самом деле метафорична. Бог показал, на каком пути стоит Россия – страна, где до конца не получается ни капитализм, ни социализм, где всегда все трещит по швам, и в этом, может быть, смысл ее существования. Россия перед миром обнажает все ложное, платя за это дорогую цену. По-видимому, не надо в нашем климате строить искусственные моря с фальшивыми водопадами, это как минимум. А как максимум – нужно еще о чем-то думать, кроме глянца и пальм. Ведь обманули еще одно поколение. Стариков жалко всегда, сейчас особенно, поскольку они составляют большую часть, но и молодых ужасно жаль. К 25 годам у них уже просто нет сил жить.

– Марат Гельман заявил в день, когда вы получали премию, что уходит из политики, перестает пиарить власть, возвращается в чистое искусство. Дескать, там сейчас начинается самое интересное. В условиях прессинга, мол, душа рвется ввысь, люди учатся читать меж строк и радоваться кукишам в карманах.

– Насчет кукишей – похоже, не один Гельман к этому всерьез готовится. Государство твердеет, пытается вычленить какую-то идеологию. Думаю, что никакой другой идеологии не вычленится, кроме идеологии потребительства. Марат, очевидно, полагает, что мы вновь вернемся к триаде «Православие-Самодержавие-Народность» и что,вследствие этого можно будет «показывать кукиш» светской и духовной власти. В России все может быть, но, думаю, возврата к известной триаде не случится. Власть достроит рыночное в самом грубом смысле общество, с более-менее национальной приправой и с внешними ограничениями, вроде введения смертной казни и запрета на показ насилия по «ящику». Время тяжелое, но перед русским художником всегда стоит одна задача: как противостоять энтропии, людоедству, самоедству и растлению. Я не вижу в государстве каких-то сил, могущих этому противостоять. Значит, художник должен государству оппонировать. Вот и все.

– Не хотите поговорить о сценарии по «Доктору Живаго»?

– Не хочу. Просто пока еще рано.

– И все-таки. Можно ли сказать, что ваш тезка Юрий Живаго, герой книги, завершенной в год вашего рождения, – герой нашего времени?

– Мой тезка – герой любого русского времени. Он отказывается от бегства за рубеж, отказывается от союза с властью, отказывается от богемного существования, которое мог бы вести, и, как раб к галере, приковывает себя к больным людям. Он доктор, врач. Отказывая себе в «отзвуке» будущих поколений, он спасает здесь и сейчас конкретных людей. После него остается тоненькая тетрадка хороших стихов. Мало? Но можно ли сосчитать число тетрадок хороших стихов, остающихся после людей? Или взять антологию Евтушенко, с которой мы начали разговор, – сколько там замечательных строк, написанных людьми, про которых никто ничего не знает, кроме вот этих двух-трех строк! И многие из них прожили жизнь куда более достойную, чем знаменитые поэты. Прожили с пониманием смысла своего прихода сюда... Вот кто такой Живаго.