Семейное масло

Как резонно замечали почти все выступавшие на вернисаже, Кончаловского не назовешь художником забытым или недооцененным (в отличие, скажем, от его современницы Марианны Веревкиной, чья выставка открылась в той же галерее несколькими днями раньше). К тому же потомки, создавшие фонд Кончаловского, всячески подчеркивают его значительность и прекрасные человеческие качества. В этот раз режиссер Андрей Кончаловский написал «Письмо деду», в котором помимо прочих вопросов, обращенных к предку, пытался выяснить, как бы он отнесся к радикальному модернизму. Например, к писсуару, выставленному Дюшаном в качестве творения искусства и признанному ныне одним из главных произведений ХХ столетия. Андрей Сергеевич был бы рад, если бы дед разделил его негодование.

Чтобы устроить выставку такому художнику, сегодня требуется если не юбилейная дата, то какой-то интересный ракурс. В нынешнем проекте он заявлен так: «К эволюции русского авангарда». Иными словами, кураторам хотелось представить Петра Кончаловского новатором, открывшим после передвижников и академистов новый живописный язык. Между тем весь этот авангардизм заявлен без всякого контекста, без связей с модернизмом и авангардизмом начала ХХ века, без всякого упоминания групп и сообществ (того же «Бубнового валета»), продвигавших новые формы.

Начало экспозиции показывает Кончаловского как прилежного ученика Запада. Тут откровенное подражание Ван Гогу и Сезанну. При том интересно, что самое раннее произведение датировано 1908 годом, тем временем, когда художнику было уже за 30 и когда обычно все «прорывы» уже совершены. Кончаловский как творец родился поздно и ничуть не смущался своего подражательства. Он был истовым западником. Французские впечатления у него довольно скоро соединились с испанской страстью к обобщенной форме и насыщенным цветам. Именно «испанский зал» с картинами, созданными после поездки с зятем Суриковым (правильные браки – еще одна сильная сторона домовитого семейства Кончаловских), самый авангардный по напору и темам. Дальше начинаются вариации с натюрмортом (напор на русский примитив) и попытки понять кубизм (не слишком удачные). И вот уже в 1920-е Петр Петрович выруливает на реализм импрессионистического толка, игнорируя абстракции Кандинского, геометрию Малевича и любые футуристические жесты. В случае с Кончаловским никак не скажешь, что его сломали, оборвали песню, задавили. Наоборот, он сознательно выбрал старое доброе масло с натурщицами у пруда (почти девушки с веслом). Благо портретов Сталина не писал, ссылаясь на то, что работает только с натуры.

Правду сказать, отношение к Кончаловскому у искусствоведов примерно такое, как и к его внукам-режиссерам: да, в начале был запал, большой мастер, сильный человек, трудяга. И все же – не слишком актуальный, последние работы слабые, нет глубины и надрыва. На фоне яркой богемы своего времени он благополучен, самодоволен, вторичен... Вот так оценки и движутся по кругу «очарование-разочарование».

Здесь, как видится, дело не только в отказе Кончаловского от авангардных идеалов. Просто одна из главных его тем – это быт и семья. Не случайно центральными экспонатами этой выставки стали три семейных портрета. В одном случае (как в натюрморте с печкой) быт приподнимается до высокого бытия, в другом (как в портрете «Алексей Толстой у меня в гостях») низводится до свиной ноги и штофа с водкой. И то и другое здесь подается со смаком, с любовью к наслаждению и комфорту. Понятно, что людей, не слишком успокоенных, такое довольство раздражает.

Собственно, главный провал и всей выставки в том, что сделана она как семейный проект. Словно попадаешь в гостиную Кончаловских, где висят картины, которые должны нравиться всем и всегда. Где нет шума времени, поисков и сомнений. Нет даже попытки на живую мысль. И тут, когда видишь, сколько свезено вещей от частных коллекционеров, закрадывается неприятная мысль о работе семейной артели – что Третьяковка только этап для раскрутки дорогого антиквариата.