То ли люди, то ли маски

Представлять 28-летнего Райна Мосли как совсем «зеленое» и мало кому известное дарование, которое Москва имеет честь открыть, конечно, нелепо. Мало того, что большая партия его картин входит в авторитетное собрание Саачи, он уже возглавляет десятку самых актуальных живописцев мира. Между тем для нашей галерейной публики, выросшей на британских скандалистах образца 1990-х (среди них – Дамьен Херст, производивший заспиртованных акул и бриллиантовые черепа), Райн Мосли – фигура экзотическая. Мало того, что он чистый живописец. Не работает ни с компьютером, ни с нанятым штатом ремесленников. Его картины слишком погружены в европейскую традицию, не просты для быстрого восприятия (то есть для светских раутов на вернисаже почти не подходят).

Экспозиция «Собрание», представленная в Москве – это фирменный набор образов Мосли, жанр которых каждый определяет на свой лад. Их можно назвать портретами, тем более что в названиях фигурируют и «Персонаж Диккенса», и «Тетушка Салли», и «Пастор». Но с тем же основанием они подходят под «натюрморты», которые в XVI веке создавал оригинал Арчимбольдо, – головы, сложенные из овощей, фруктов и вообще любых на ум пришедших предметов. Так, голова «Дарвина, курящего трубку» у Мосли превращается в эдакого циркового кролика, который вылезает из черного цилиндра. Интереснее всего, конечно, вышел «Плохой танцор»: здесь все по поговорке – ему мешают ноги. Собственно, ноги и запечатлены на полотне, только одна украшена черной маской, вторая нога – с красной физиономией, а где-то на голени вписался череп. Неоднократно отмечалось, что персонажи Мосли – дальние родственники героев театра масок. Только страшные маски у них впечатались в лица навеки. И уже непонятно, где заканчивается карнавал, и прекратится ли когда-то безумный танец. В этом плане Мосли – наследник испанца Гойи, чьи кошмары с XIX века и поныне не находят достойных объяснений. Отчего вдруг лицо «Пастора» в черном сюртуке превращается в красное месиво, «Портрет Святого Планка» – в привидение из арсенала готических фантазий, а «Сельский посол» и вовсе оказывается танцем трех сплетенных фигур?

Для обозначения того, что живописует Райн Мосли, один из критиков придумал заковыристый термин – гиперфигуративный психокубизм. Так он хотел обозначить и кажущуюся реалистичность картин, и их формальность, динамизм (кубизм). И наконец, странные чувства, которые испытывает зритель: смесь эротического возбуждения, отвращения и напряжения перед ребусом.

Впрочем, испокон веков существует еще одно замечательное слово, которое часто применяется не по назначению – гротеск. Здесь оно подходит лучше всего. Гротеск, как известно, появился на рубеже XV–XVI веков, когда итальянцы открыли в римских развалинах древние картины с причудливыми животными и растениями. Тогда в искусство и проникли люди с лицами обезьян, герои с носами во всю физиономию (привет гоголевскому потерянному «Носу»), героини с гипертрофированными женскими прелестями. Стоит хотя бы посмотреть на рисунки Леонардо да Винчи. В конце концов, гротеском стали называть любое преувеличение. Хотя на самом деле традиция гротесков куда как богаче и глубже. Главное здесь не уродство, а то, что это уродство и странность накладываются на точно схваченную реальность, не дает картине – как это случилось, например, у Сальвадора Дали – скатиться в чистую фантазию и психический бред.

Удивительно, что именно сегодня в Европе гротеск переживает второе рождение. Если взять картины таких признанных светил, как Меезе в Германии или Крут в Англии, все они практикуют «смех сквозь слезы». Как показывает история, балансировать на этой тонкой нити между комедией и трагедией способны немногие. Одни быстро скатываются в сарказм и черную меланхолию, другие (вновь привет Гоголю) – в богоискательство. Способность художника сохранять равновесие – на самом деле редкость.