Posted 20 июля 2004,, 20:00
Published 20 июля 2004,, 20:00
Modified 8 марта, 02:23
Updated 8 марта, 02:23
Роман Виктюк
– Ваши спектакли всегда неоднозначны, в них много эпатажа, граничащего со взрывом. Таково ваше мироощущение или вы это делаете нарочно, ради кассы?
– Это неправда. О том, что я скандалист, говорят люди, у которых нет успеха. Они думают, что успех – значит обязательно какой-то такой взрыв, бомба, что-то связанное с разрушительными действиями... Впрочем, скандал, конечно, был – еще при советской власти. Ведь я ставил те спектакли и тех драматургов, которых власти на дух не переносили. Это были Вампилов, Рощин, Зорин, Радзинский, Петрушевская... Петрушевская написала пьесу, которая называлась «Уроки музыки». В ней мы как бы взглянули на советскую власть, которая к тому времени уже была трупиком. Она впервые посмела сказать, что это метастазы, что это рак, что это уже умирает. Великий режиссер Эфрос мне сказал: «Роман, об этой пьесе забудьте. При нашей жизни «Уроки музыки» никогда не увидят сцены». Но я к тому времени уже ставил во МХАТе, в Моссовете, во всех академических театрах, которые обслуживали систему. Конечно же, я понимал, что там такую пьесу продвигать бессмысленно. Поэтому пришел в студенческий театр МГУ, который тогда был на улице Герцена (прямо возле Кремлевской стены). Собрал профессоров, докторов наук, кандидатов наук, всех людей университета, интеллектуальных совершенно. И ректор университета дал добро. Мы начали без спроса у цензуры, у власти, у горкома партии и всех тех, которые следили. Когда мы это выпустили, у стен Кремля каждый вечер дежурила конная милиция, пройти по улице Герцена было нельзя. Били стекла, зрители сидели на полу. Невероятный успех! А действующие лица спектакля были то самое дно, про которое советская власть кричала, что таких людей нет. Вот эти доктора наук играли людей, которые были на обочине страны. Лишь Валентина Талызина была из профессионалов. Но все играли замечательно, оттого что они все-таки были людьми ума невероятного совершенно – они тонко чувствовали боль страны. Конечно, университетский театр вскоре закрыли. Студенты, что самое потрясающее, студенты университета писали письма, выставляли пикеты, беседовали с ректором. Ведущие театральные деятели – Арбузов, Ефремов, Розов, все те великие, которые были членами партии, писали Брежневу, писали на съезд. Но все бесполезно. Те, кто закрывал, пьесы не читали и спектакля не видели, но говорили, что под Кремлевской стеной совершена диверсия. Вот это был скандал. Тогда все газеты писали, что это потрясение, свершение и тому подобное, а в горкоме партии сидела тогда дама по фамилии Бураченко – в соболях, такая толстая, здоровая тетка. Я ей принес газеты и говорю: «Как же быть? Вы посмотрите, все газеты пишут одно и то же. Неужели наша пресса столь подкупна?». Эта здоровая тетка ко мне наклонилась (кажется, она ела чеснок) и начала смеяться, нет – гоготать! Она сказала: «Да, подкупна!». Так впервые при советской власти я узнал, что можно подкупить нашу прессу.
– Но вас тогда и это не остановило?
– Мы просто уехали на Каширку в Дом культуры. Мы играли там то же самое. Мне казалось, что туда люди вообще не приедут. Сколько бы раз мы ни играли – снова переполненный зал. Нас нашли и там – райком партии. Мы уехали тогда за Кутузовский проспект. Там был какой-то районный Дом культуры, до которого нужно было добираться час через лес. Вся самая высокая интеллигенция, в том числе Евтушенко и Ахмадулина, нас там посещала. Но и там нас нашли. И закрыли. Дом культуры тот просто закрыли. Так или иначе ни одного спектакля для властей я не поставил. Поэтому мне не надо было потом, когда уже советская власть кончилась, выступать по телевизору, жечь публично партбилет, говорить, как ненавижу советскую власть. Некоторые ведь так поступали и наутро получали звание. У меня такой необходимости не было.
– Начало перестройки для вас стало освобождением от цензуры?
– К тому времени Петрушевскую я ставил уже в «Современнике». Готовился спектакль «Квартира Коломбино», в ней играли где-то 17 артистов. Тоже – все про власть, про ее метастазы. Экстрасенсы сказали нам с Галей Волчек – потерпите месяц. Месяц не выпускайте. Мы спрашиваем: «Почему?». Они говорят: «Месяц. Остальное вас не должно касаться». А как можно не выпускать? Министерство культуры знает, что мы репетируем, требует премьеры. Но мы стали ждать: выпустили бы до начала перестройки – это никогда бы не вышло. Прошел месяц – началась перестройка. И тех людей из горкома партии, которые могли бы запретить пьесу, уже не было.
– Вы и теперь обращаетесь к экстрасенсам?
– Я с ними все время общаюсь. Вот и сейчас у меня передача была большая с Аланом Чумаком. Я с ним дружу, но никогда ничего не спрашиваю. Был такой случай. Мы летели как-то из Киева. Подошли к самолету. Чумак говорит: «Мы не летим». Иду к командиру самолета. Я спрашиваю: «Вы человека этого знаете». Он говорит: «Да, но вас больше». Я объясняю ему, что лететь нельзя: Чумак сказал. В общем, отменили посадку на самолет. Проверили. Оказался неисправен. Как же после такого не верить?!
– И все же вы человек неординарный. Вы ведь не станете отрицать, что многие теперь приходят на ваши спектакли именно поэтому.
– Мой скандал – это выдумка. Это их импотенция. Ницше, например, сказал, что дух человеческий проходит три воплощения. Верблюд, лев и ребенок. Ребенок – самая высокая стадия воплощения человеческого духа на земле. Это такая энергия, как колесо, которое вращается само по себе. Это ответ миру – только «да». И ничего другого. Ребенок, который появился в мир, не может говорить «нет». Свыше дано только «да»: маме, папе, творчеству, поиску, любви, даже государству. И поэтому хотя меня всегда увольняли, закрывали, я приходил к этим министрам, улыбался и никогда ничего не просил. Вот эта моя детскость и есть скандальность. Неуходящая детскость! Если у человека, который занимается театром, этот ангел–хранитель детства уходит, а человек взрослеет, на этом все заканчивается. Поэтому гибнут толпы молодых артистов, которые, как дети, в первой фазе за все хватаются, побеждают, попадают на экраны, в сериалы. А уже второй этап, когда должен быть ум... а его уже нет. А до третьего и не доходит, когда соединение ума и сердца – это высшее духовное достижение. Детскость должна оставаться.
– Вы и ваши актеры остаетесь детьми?
– Ты же видишь, как они ведут себя. Никакого с моей стороны крика, диктаторства. Просто мы семья. И каждый спектакль – это ребенок. «Саломее», например, 5–6 лет, а «Нурееву» 7 месяцев. Он самый маленький, самый дохлый ребенок, который требует любви. Я могу сидеть здесь и все знаю, что происходит там, на сцене. Есть какие-то нити, которые они отправляют мне, а я им. Это самое высокое. Моих актеров я называю детским садом. Раньше при советской власти детсадовцев вывозили за город, на речку. А нас вывезли в Дом музыки. Многие не понимают. Пугачева, например, мне говорит: «Такая реклама. Только твой театр может себе такое позволить!». Она тоже думает, что здесь скандал. Но я же не буду ей ничего рассказывать и объяснять: она все равно никогда не поймет.
– В конце восьмидесятых – начале девяностых вы были одним из тех, кто совершал в стране сексуальную революцию...
– Ну почему же только сексуальную революцию? Американцы вот написали, что я произвел в стране просто революцию – как Ленин в 17-м году. Это в «Нью-Йорк Таймс» было написано. Что же до революции сексуальной... все началось со спектаклей по пьесе Жене «Служанки» и «М. Баттерфляй» американца Хуана. Тогда тоже били стекла. По всей стране. В «Современнике» была Петрушевская, и на Таганке впервые я поставил «Федру» Марины Цветаевой. Так Цветаева первый раз была озвучена в уже постсоветском театре. Еще когда на Таганке не было «Мастера и Маргариты», я ставил этот роман в Вильнюсе и Таллине.
– Сейчас можно ставить все и везде. Это облегчает вашу работу?
– Это меня не касается, потому что я и ставил все, что я хочу. Никогда не ставил по заказу. Закрывать меня совершенно бесполезно. Сколько раз закрывали, а я улыбался. У меня была возможность уехать, потому что меня приглашали при советской власти. Мне как-то задали вопрос, хотел бы я изменить прошлое, не начинать работать при советской власти. Я ответил: «Никогда». Я им даже благодарен за все, за то, кем я стал.
– Как же вам удавалось обходить цензуру?
– Мне было все равно. Они делали, например, 117 замечаний. Через неделю приходили: осталось 90. А мы ничего не меняли. Просто продолжали репетировать. Я репетировал со всеми самыми лучшими артистами второй половины XX века в России. Доронина, Фрейндлих, Калягин, Демидова, Гафт, Образцова, Макарова. Мы все вместе спасались, потому что мы существовали в окопах. И пока наверху человек с автоматом смотрит на один окоп, мы уже перебегали в другой. Есть предопределенные вещи. Я, например, считаю, что нельзя ничего планировать. Глупо тратить на это здоровье, связи, родителей просить, подкупать кого-нибудь. «Наш мир лежит во зле», – сказал это не я, Федор Михайлович, и ненависть, зависть, зло, предательство – все это ведь давно уже для многих норма жизни. Включи телевизор – жить не хочется. Я сам вижу, как дети на это идут, я же профессор ГИТИСа.
– Новое поколение – жесткое?
– Фантастическое поколение. Такого еще не было. И на всей земле нет таких ребят, как наши, которым сейчас 17–19 лет. На фестиваль они приходят, подходят к нам. Мы играли «Секс». Подошли четверо ребят 16–17 лет. Говорят: «Знаете, мы впервые в театре. Мы и не знали, что театр – это так интересно». У них потрясающие глаза. Мы же объездили столько стран: нигде нет таких ребят.
– Вы часто ставите спектакли с людьми нетеатральными. Каков ваш принцип подбора актеров? Не боитесь непрофессионалов?
– Я считаю, что обучить профессии легко. А вот быть человеком… И чтобы в человеке этом была любовь – этому не научишь.
– Как соотносятся внешняя красота, эротизм тел и внутреннее содержание, психологическая драма?
– Это же их профессия – развитие тела и души. Если есть внутреннее, будет и внешнее. А красота только в детскости, непосредственности. А когда ты поглощен завистью, карьерой – красота уходит. Они все снимаются, я им все разрешаю. Пожалуйста, только делайте так, чтобы это не мешало нашему делу. Вот, например, Нуца. Она не просто певица – она ребенок. Я ее просто обожаю.
– Как певица попала в драматический театр?
– Был вечер Ананиашвили. Мы с ней сидели на Арбате в казино за соседними столиками. Вижу, девушка какая-то смотрит на меня безумными глазами. Я думаю: «Боже мой. Какая у меня популярность. Молодые уже меня знают». Она подошла, говорит: «Я вас люблю!». И хотела говорить дальше. Но ей говорят, что надо идти на сцену, она пела в этом казино. Она спела песню Эдит Пиаф. Когда вернулась, то я уже начал признаваться в любви ей. И в это время меня зовут на сцену. К тому моменту, когда вернулся за столик, уже решил, что нужно начинать с нею репетировать пьесу о Пиаф. Пьесы у меня в голове не было, текста – никакого, но я ей сказал: «Завтра ты приходишь, и мы начинаем репетировать». И мы сочиняли спектакль вместе.
– То есть появление в вашем театре нового актера нередко просто случайность?
– Это не случайности. Вот вечером открыты окна на даче. Огонек. И бабочки летят. Некоторые понимают, что это свет и надо стать частью этого света, раствориться в этом пламени. Погибают, конечно. Но человек, растворившийся в таком свете, только выигрывает. Главное – попасть в эту ауру любви и отдать свою частицу любви. И постичь себя. Путь к себе – самый сложный путь. Вот мои актеры и ищут себя философски, человечески, психологически.
Справка «НИ»
В театральном мире принято закрываться на лето или уезжать на гастроли. Но не в Театре Виктюка. Фестиваль, проходящий в Доме музыки, – наглядное тому подтверждение. Здесь за месяц будет показан весь активный репертуар театра, что бывает нечасто. Театр Виктюка, со дня своего основания не имеющий собственной площадки, вечный пилигрим-кочевник. Поэтому и выступает в Москве всегда будто проездом с одних гастролей на другие. Многие считают, мол, поэтому Виктюк и собирает полные залы, что бывает здесь редко. На фестивале можно увидеть и отечественную классику – «Мастера и Маргариту» Булгакова с Дмитрием Бозиным и Николаем Добрыниным. И зарубежную – самый старый спектакль на фестивале «Саломея» Оскара Уайльда, уже больше 5 лет являющийся программным для театра. Есть и истории о судьбах гениев XX века. «Эдит Пиаф» с джазовой певицей Нуцей, которая сама вдохновила режиссера на постановку и сама же сыграла в ней главную роль. «Рудольф Нуреев. Нездешний сад» – выдающаяся актерская работа Дмитрия Бозина. История о жестоком мире балета, о славе, полной трагизма и одиночества. И по контрасту с невозмутимой серьезностью «Нуреева» – спектакль по роману Берджесса «Заводной апельсин». Притча о молодом головорезе Алексе, местами переходящая в стеб над всем миром и особенно над зрителями.
Особняком на фестивале стояло сольное выступление Нуцы с романтическим названием «Любовница любви». Концерт прошел не без накладок: несколько раз открытый рот певицы не совпадал с фонограммой. Другие постановки – долгое время запрещаемая «Давай займемся сексом» Красногорова, «Путаны» Манфреди и «Мою жену зовут Морис» Шарта, – может быть, менее значительны, но не менее интересны.
Татьяна ПОДОЙНИЦЫНА