Актриса Наталья Акимова:

– Наталья Валентиновна, сместились ли акценты со времени создания спектакля?

– Нет, потому что спектакль не про ватники и не про план, а про людей, которые хотят жить, но не умеют быть счастливыми…

– Как отразилась на спектакле поездка по местам действия романа?

– В первый раз мы поехали на север в 1977 году, будучи студентами курса Додина и Кацмана. Воспринимали это как развлечение. Жили в монастыре, не было электричества, готовили на костре. По очереди несли дежурство на кухне и вместе сочиняли этюды для будущего спектакля. У нас были вылазки за наблюдениями. Мы делились рассказами, кто чего услышал, кто как разговаривает. Наблюдали, как ходят местные бабы, как жнут, как доят коров. Однажды прибежал Сережа Бехтерев с таинственным видом и говорит: «Наталья, я нашел бабку, которая помнит невестино причитание. Только ты веди себя тихо, не спугни. Она споет в том случае, если мы ей водочки принесем».

– По тем временам раздобыть водку в деревне было непросто…

– Ее нам выдал Лев Абрамович. У него были запасы, специально для таких случаев. Кроме водки Сережа взял огромный советский магнитофон, чтобы записать все на ленту. Пришли в этот домик. И хотя светило солнце, внутри было очень темно, поскольку в домике крохотные окошечки. Первые минуты я вообще не понимала, куда меня привели. В полумраке сидела бабулька. В огромные кружки налила нам кваску и отказалась причитать. «Я же ничего не помню», – говорила она, но выпивала водочки и память прояснялась. Она, как в старину, стала рыдать и плакать, произнося канонический текст. Я видела, как у нее потекли слезы; услышала, как крутится магнитофон, и поняла, что текст у нас будет. На радостях отхлебнула кваску из кружки и у меня во рту оказалось что-то живое. Муха, наверное. И вот с этой мухой я так и просидела, пока бабуля не отрыдала нам все причитание. Я очень боялась ненароком сбить старушку. Потом это причитание вошло в спектакль. Я сама же его исполняю.

– Федор Абрамов долго отказывался от встречи с молодыми артистами…

– Да, он сначала не хотел с нами общаться. Видимо, не доверял. Думал, что мы не поймем язык его поколения. Но мы настойчиво продолжали наблюдать за местными жителями, расспрашивали стариков, подсматривали за прохожими. И наконец, решили, что можем поделиться своими наблюдениями с Федором Александровичем. Он нелегко шел на контакт, мы долго объясняли, что нам ничего не надо, а просто хотим сыграть свои сценки. И вот какими-то ухищрениями мы повели его в наш монастырь. Чтобы он не свернул на полпути, мы все время устраивали какие-то сюрпризы, забалтывали. В монастыре усадили за накрытый стол и стали играть этюды, петь песни… Он сидел молча, а мы выплескивали все подряд. И когда к полуночи выдохлись, повисла пауза. Мы на него смотрим, а он на нас. Молча поднялся, сурово посмотрел, стукнул кулаком по нашему накрытому столу и сказал: «Да вы… Да вы просто молодцы!» Он был из тех людей, которые не всех впускают в свое сердце, но если полюбил, то навсегда. А потом мы пошли провожать его к реке. Вы представляете, что это такое? Там ни одного фонарного столба. Только звезды. Слышишь голоса. Оказывается, рядом кто-то есть. Как в бархате каком-то. Подходишь – вроде река.

– Почти четверть века вы играете спектакль в том же составе…

– С тех пор состоялось восемь замен. Для нас каждая замена очень болезненна. Мы сочиняли спектакль как поэзию, из которой нельзя убрать ни одной запятой. В спектакле существует свой ритм, и мы его чувствуем печенкой. Поэтому неприятно, когда приходит новичок и говорит: «Дальше примерно такой текст». Что значит примерно? Северная речь очень конкретная, и с ней нельзя фамильярничать, иначе фальшь пойдет по всему спектаклю. У нас были такие «язвы», как, Царствие ему небесное, Сережка Бехтерев. Он не прощал фальши – ужасно придирался к тому, кто нарушает додинскую задумку.

– Никто из создателей спектакля войну не застал. Что помогало вам погрузиться в эпоху, которую вы не знали?

– Во-первых, убедительный текст Абрамова. Во-вторых, разговоры с людьми. Меня, например, потряс рассказ моего папы. Ему было 17 лет, и в 1944 году его, деревенского мальчика, отправили в летную школу – учить прыгать с парашютом. И я так это почувствовала… Если бы меня вот так вот вытащили из глубинки, повезли на аэродром и сказали: «Прыгай. Ты должна защищать родину».

– А в абрамовской деревушке были фронтовики?

– К ним только один фронтовик вернулся. Один! Кстати, и в деревне, где жила моя мама, была такая же история. Из всех мужчин пришел с фронта лишь ее отец (мой дедушка Гриша). А она сидела на дровах в рубашке, сделанной из немецкого платья, и в сандалиях, которые были ей малы. Эти трофеи дедушка привез из Германии. И никто с мамой не дружил, потому что ее семья была не такой, как у всех.

– Не первый десяток лет спектакль идет в МДТ. Что держит артистов в труппе?

– Мне уже 51 год, а с 17 лет мы вместе. Это как дом, как семья. Это трудно менять, тем более когда за плечами такой опыт. В 17 лет легко умирается, легко сколачиваются всякие группировки, легко влюбляешься. В 17 лет человек начинает жить. И каждый сам себе говорит, что он особенный. А тут такие педагоги! Лев Абрамович что-то посеял среди нас. И мы стали родственниками. Мы настолько были увлечены его идеями, что не расстаемся по сей день. Потому что Додин – лидер. Я не знаю, как этого он добивается, но он чувствует свою самость, непохожесть на других. Чаще жесткий и требовательный, но из тех людей, кто не устает заниматься любимым делом, что в театральном мире – редкость.