Бессмертник Дикого Поля

В середине 20-х годов С.Я. Маршак, чуть ли не ежедневно встречавшийся в Питере с редактором детского журнала «Еж», набросал, может быть, на полях гранок такую эпиграмму:

Берегись

Николая Олейникова,

Чей девиз:

Никогда не жалей никого.

Но однажды Олейников «пожалел» самого автора эпиграммы и, возможно, ценой своей жизни, ибо в Большом Доме, как и на Лубянке, не любили, когда арестованные кого-то пытались защитить от обвинений.

Из Олейникова, в конце концов, выбили показания о собственном шпионаже в пользу Японии, а также об участии в троцкистском заговоре. Однако Маршака он спас, сообщив, что не смог его завербовать, так как у них испортились «личные отношения». Маршак не знал об этом, но когда от него потребовали отречься от «шайки врагов народа», к которой был причислен Олейников, то Самуил Яковлевич сумел увернуться и еле унес ноги из Ленинграда. Вот через какие испытания прошел признанный классик детской литературы и блистательный переводчик Бернса и Шекспира, казавшийся мне издали неприкасаемым и даже раздражавший своими стихами под карикатурами Кукрыниксов в духе холодной войны. Сейчас-то я понимаю: в нем, как и во всех, жил страх, что и он может оказаться там…

Однако я успел подержать в руках придуманные Олейниковым журналы «Еж», «Чиж» и «Сверчок», а когда мама их спрятала, не мог понять – почему? Откуда мне было знать, что Олейникова обвинили в том, что он открыто превратил популярные детские издания «в буржуазные развлекательные безделушки» и тайно готовил «террористические акты против Сталина и его ближайшего соратника Ворошилова».

Кто же был этот страшный человек, троцкист и японский шпион, угрожавший великому вождю и первому красному маршалу, а заодно всем советским детям, включая, видимо, и меня?

Родился он в патриархальной казачьей семье. Никаких связей со Страной восходящего солнца в его родословной не обнаруживается, как и мелеховских метаний во время Гражданской войны, которые позволили бы заподозрить его в «идеологическом двурушничестве». «Юношей он ушел из донской казачьей семьи в Красную Армию, – записала с его слов Лидия Яковлевна Гинзбург. – В дни наступления белых он, скрываясь, добрался до отчего дома. Но отец собственноручно выдал его белым как отступника. Его избили до полусмерти и бросили в сарай с тем, чтобы утром расстрелять с партией пленных. Но он как-то уполз и на этот раз пробрался в другую станицу, к деду. Дед оказался помягче и спрятал его. При первой возможности он опять ушел на Гражданскую войну, в Красную Армию».

Его родная станица располагалась на Северском Донце на обширной равнине, еще со времен половецких нашествий называемой Диким Полем. Невозделанные его пространства были покрыты ковылем, чабрецом, лениво перекатывающимися клубками колючек – перекати-полем и жесткими, выдерживающими любые засухи и пылевые вихри цветками – бессмертниками. Таким цветком, вовсе на цветок не похожим, царапучим и жилистым в стебле, хватко вцепившимся в землю корнями, оказался поэт Николай Олейников, поэтом себя не считавший. Вот как он самонасмешливо отзывался: «Не может быть, чтобы я был поэтом в самом деле. Я редко пишу. А все хорошие писатели графоманы». Или: «Это несерьезно… Это стихи, за которыми можно скрыться. Настоящие стихи раскрывают».

Но правда ли это? У Олейникова – целая кладовая масок, однако все они прозрачные. Только умница-актер может блестяще сыграть дурака. Под масками всех этих козловых и орловых, блох, тараканов и прочих букашек проступает капитан Лебядкин, в чьих размытых пьянством чертах угадывается лицо исполнителя его роли – трезвое, умное, с невеселыми глазами, полными всепонимающей жалости к людям.

Олейников сложился как поэт вовсе не на пустом месте (так вообще не бывает). Он вырос из русского скоморошества, из стихов Ивана Мятлева, Козьмы Пруткова, Саши Черного – все они помогли ему лингвистически костюмироваться, довести банальность до концентрированной нелепости, обеспечившей триумф процветающего примитивизма. Влияние Хлебникова, по-моему, весьма косвенное – лишь в рассвобождении словаря.

Это уже пародирование не литературы, а самой жизни. На эстраде этот жанр блистательно развил Михаил Задорнов. Кажется, что иногда ему даже не надо ничего изобретать – он просто зачитывает выдержки из объявлений, статей, речей… Вот как у него выражаются наши парламентарии: «У нас плюрализм, и на этот счет не может быть двух мнений», «Мы эту проблему решили в узком кругу ограниченных людей». Действительность сама порой превращается в пародию. Еще в давние советские времена можно было наткнуться на такое: «После Октябрьской революции смерть Ильича стала самым страшным ударом по рабочему классу». Почти все тексты сегодняшней попсы, написанные «галантерейным языком» (выражение Л.Я. Гинзбург), – это сплошное лебядкинство, только, в отличие от практики обэриутов, очень низкой квалификации.

Застенчивые, добросердечные, так называемые простые люди вовсе не примитивны, ибо доброта осветляет души, но агрессивные примитивы – это самые опасные человеческие особи, склонные к разным видам человеконенавистничества, включая ксенофобию. Если милые персонажи наивной живописи Анри Руссо, Марка Шагала, Иво Генералича вызывают трогательные чувства, то узкоглазые увальни Олега Целкова, тоже вполне симпатичные на фоне бабочек, начинают внушать страх, едва в их ручищах появляются ножи, даже если объект вожделения всего-навсего арбуз.

Перед недавним вечером в Доме литераторов, посвященным 65-летию трагедии Бабьего Яра, один человек, от которого после стольких лет нашей дружбы я никак не ожидал ничего подобного услышать, набросился на меня с возмущением: «Как ты можешь выступать на этом вечере, когда они сейчас бомбят Бейрут?» – «Кто они – те тридцать тысяч женщин, детей, стариков, которые уже 65 лет под землей?» – изумился я. Надеюсь, в его случае это было временное затмение. А вот потомственный казак Николай Олейников еще в 1936 году написал книжку для детей «Жук-антисемит» с таким, например, разговором Жука с Божьей коровкой:

Б о ж ь я к о р о в к а:

– В лесу не стало мочи,

Не стало нам житья:

Абрам под каждой кочкой!

Ж у к:

– Да-с… Множество жидья!

Таких агрессивных примитивов – божьих коровок и жуков – у нас сейчас, к стыду нашему, хоть пруд пруди.

Примечательно, что в перечень своих интересов Олейников включил «опыты над самим собой». Писателю, конечно, нужно вырастить самого себя. Но самовыращивание в одиночку не получается. Олейникову помогли книги, помогло любопытство к жизни – огромной, пугающей и прекрасной – и к самому интересному, что в ней есть, – к людям. Помогли ввалившиеся в 1923 году в редакцию донецкой газеты «Кочегарка» двое петроградцев – тогда еще только актер Евгений Шварц, будущий замечательный драматург, и молодой прозаик Михаил Слонимский. Ему-то как якобы «знаменитому пролетарскому Достоевскому» Олейников авантюристически спроворил должность редактора первого на Донбассе литературного журнала «Забой». Так что, когда спустя два года Олейников получил назначение в Ленинград, его там уже ждали и проверенные соратники, и новые, а среди них – Николай Заболоцкий, Даниил Хармс, Борис Житков, Михаил Пришвин, Корней Чуковский, признавшийся, кстати, что не сразу разглядел в предприимчивом смелом редакторе самобытного поэта: «Лишь впоследствии стало понятно, что многие из этих непритязательных стихов – истинные шедевры искусства».

Думаю, что один из самых рискованных и заслуживающих уважения опытов над самим собой – оставаться самим собой. Это Олейникову удалось.

Надклассовое послание
(Влюбленному в Шурочку)

Неприятно в океане
Почему-либо тонуть.
Рыбки плавают в кармане,
Впереди – неясен путь.

Так зачем же ты, несчастный,
В океан страстей попал,
Из-за Шурочки прекрасной
Быть собою перестал?!

Всё равно надежды нету
На ответную струю,
Лучше сразу к пистолету
Устремить мечту свою.

Есть печальные примеры –
Ты про них не забывай! –
Как любовные химеры
Привели в загробный край.

Если ты посмотришь в сад,
Там почти на каждой ветке
Невеселые сидят,
Будто запертые в клетки,
Наши старые знакомые,
Небольшие насекомые:

То есть пчелы, то есть мухи,
То есть те, кто в нашем ухе
Букву Ж изготовляли,
Кто летали и кусали
И тебя, и твою Шуру
За роскошную фигуру.

И бледна и нездорова,
Там одна блоха сидит,
По фамилии Петрова,
Некрасивая на вид.

Она бешено влюбилась
В кавалера одного!
Помню, как она резвилась
В предвкушении его.

И глаза ее блестели,
И рука ее звала,
И близка к заветной цели
Эта дамочка была.

Она юбки надевала
Из тончайшего пике,
И стихи она писала
На блошином языке:
И про ножки, и про ручки,
И про всякие там штучки
Насчет похоти и брака…

Оказалося, однако,
Что прославленный милашка
Не котеночек, а хам!
В его органах кондрашка,
А в головке тарарам.

Он ее сменял на деву –
Обольстительную мразь –
И в ответ на все напевы
Затоптал ногами в грязь.

И теперь ей всё постыло –
И наряды, и белье,
И под лозунгом «могила»
Догорает жизнь ее.

…Страшно жить на этом свете,
В нем отсутствует уют, –
Ветер воет на рассвете,
Волки зайчика грызут,

Улетает птица с дуба,
Ищет мяса для детей,
Провидение же грубо
Преподносит ей червей.

Плачет маленький теленок
Под кинжалом мясника,
Рыба бедная спросонок
Лезет в сети рыбака.

Лев рычит во мраке ночи,
Кошка стонет на трубе,
Жук-буржуй и жук-рабочий
Гибнут в классовой борьбе.

Всё погибнет, всё исчезнет,
От бациллы до слона, –
И любовь твоя, и песни,
И планеты, и луна.

И блоха, мадам Петрова,
Что сидит к тебе анфас, –
Умереть она готова,
И умрет она сейчас.

Дико прыгает букашка
С беспредельной высоты,
Разбивает лоб бедняжка…
Разобьешь его и ты!
1932

* * *
Поле,
Дикое Поле,
там, где рождались
бессмертники поневоле,
ибо нельзя было им
не рождаться почти жестяными, –
вымерли бы,
если б в засухи стали иными.
Поле,
Дикое Поле,
помнишь мальчишку,
чьи ноги колючки твои искололи?
Как он пролазы-глаза изводил
математикой дослепа,
будто ответа на что-то
пытался добиться у Господа!
Как разрешило ты Коле,
Дикое Поле,
в руки оружие взять –
ведь оно, убивая, слепое.
Ты же ведь знало,
что счастье не в лихости.
Больше бы тихости.
Меньше бы дикости.
Красный казак,
оказавшийся с обэриутами,
как он Россию любил,
но не думал, что так оберут ее.
Вот и пришел он к стихам,
словно к исповеди,
и попросил у Господа:
«Высвободи!»,
щелкнув обкуренным пальцем
по партбилету:
«Уж извини,
но доверия прежнего нету…»
А чтоб не делать
идейных промашек,
стал исповедоваться
через букашек.
Эта исповедь обэриутствия –
как зашифрованная революция.
«Поле,
Русское поле…» –
песню любви и боли
напишут еврей и еврейка –
Инна Гофф и Ян Френкель,
не зная о том,
что когда-то
с нежностью русского брата
их защитил ты,
Коля, –
бессмертник Дикого Поля.
Сейчас мы все вроде смеленькие,
но в старшем донском поколении,
кроме Григория Мелехова,
был Николай Олейников.

Евгений ЕВТУШЕНКО