Учивший без назидания

Как повезло этому сыну техника мыловаренного завода, химика-самородка Якова Мироновича Маршака, изъездившего грады и веси России в поисках «подходявого места для свово рукомесла», как тогда говорилось среди рабочих. Смышленый Самуил, поступивший в гимназию городка Острогожска, был мальчик не только начитанный, но и наслышанный. Он записывал редкие слова, подбирая их около завалинок на заросших лебедой улочках рабочего поселка, на сходках, во время застолий, пытался зарифмовать самые неудобные для этого слова в стихах, которые записывал то на бумаге, то на скатерти, а то и просто хранил в голове. В 15-летнем возрасте этого еврейско-пролетарского вундеркинда ученый-востоковед и меценат Д.Г. Гинцбург представил знаменитому искусствоведу и художественному критику В.В. Стасову, и мальчик от его легкого дружеского шлепка по мягкому месту, как по волшебству судьбы, оказался в петербургской гимназии, и тогда же публика ему аплодировала после исполнения «Кантаты в память Антокольского» на музыку Глазунова и Лядова и на его стихи!

Впереди его ждали знакомства с Горьким, Шаляпиным, Репиным, путешествия в Турцию, Грецию, Палестину, Англию, миллионные тиражи его детских книг и ошеломляющий успех его переводов.

Когда в 1995 году вышла моя первая антология русской поэзии «Строфы века», там было вежливое извинение: «В русской поэзии XX века существует блестящая плеяда поэтов, писавших для детей. Назову хотя бы имена С. Маршака, А. Барто, С. Михалкова, Б. Заходера. Задачи и размеры этой антологии, к сожалению, не позволили нам их включить. Но этот талантливый цех, вырабатывающий счастье маленьких жителей земли, представлен старейшиной их гильдии – Чуковским».

Однако меня эта оговорка не спасла, и самые частые нарекания от читателей я получил по заслугам за отсутствие в антологии Маршака. Ведь в СССР, да и в сегодняшней уцелевшей России, не было и нет ни одного мало-мальски читающего человека, который не знал бы этого отрывисто шипяшего имени – Маршак, похожего на шумное дыхание паровоза, который тащил и дотянул миллионы нескончаемых вагонов с пассажирами – читателями многих поколений – от станции Детство до станции Зрелость. Многие из них погибли или за колючей проволокой ГУЛАГа, или на полях сражений, но даже там «в минуту жизни трудную» повторяли строчки его стихов или переводов из заново родившихся на русском языке Вильяма Шекспира, Роберта Бернса и многих других, неотъемлемо вошедших в наше сознание и подсознание.

В раннем детстве мы все знали наизусть «Жил человек рассеянный…», «По проволоке дама Идет, как телеграмма», «Где это Видано, Где это Слыхано? – Старый Осел Молодого Везет!», «Мой Веселый Звонкий Мяч…», «Собирались лодыри На урок, А попали лодыри На каток», «Ищут пожарные, Ищет милиция…».

При перечитывании во взрослом возрасте стихов, казавшихся в детстве безмятежно радостными, вдруг возникали совсем другие, даже тягостные исторические ассоциации, как произошло со мной, когда я перечитывал недавно однотомник Маршака: «Побежала мышка-мать, Стала кошку в няньки звать: «Приходи к нам, тетя кошка, Нашу детку покачать».

Увы, столько разочарований уже складировано в моей, да и только ли в моей душе, что вдруг, казалось бы, сентиментальная маршаковская миниатюра перенеслась в моих мыслях на нашу особую, очень русскую, простосердечную наивность матушки-России, пригласившей в няньки свободы революцию и на печальный результат этого приглашения: «Прибежала мышка-мать, Поглядела на кровать, Ищет глупого мышонка, А мышонка не видать…»

А может, и капитализм, столь доверчиво приглашенный нами в няньки сейчас, тоже поведет себя, как большущая многокогтенная кошка, если мы вовремя не начнем укорачивать его?

Многие так называемые стихи для детей Маршака наталкивают и взрослых на размышления. Зашифрованная педагогика? Может быть… Но ни в коем случае не назидательная, без всякого указующего перста. По его стихам, да и переводам, рассыпано множество весьма полезных предупреждений. Он брал только те стихи у зарубежных поэтов, которые иногда косвенно, а иногда и прямо проецировались, да и проецируются сейчас, на нашу жизнь. Таково расширительное влияние любой настоящей поэзии, которая иногда превышает своим отзвуком первоначальный замысел автора.

Как-то в иронической песенке Булата Окуджавы «Однажды король…» я уловил нечто маршаковское, переводное, но в то же время нашенское донельзя, и, когда поделился своим мнением с автором, он улыбнулся: «Ну что тут удивительного – мы же все на Маршаке воспитывались».

Маршак был своеобразным беранжистом, но шотландско-английского ответвления. Англосаксонский фольклор благодаря его волшебному «рукомеслу» становился любовно обрусевшим.

Когда читаешь сегодня Маршака, неожиданно возникают соображения, вряд ли им предвиденные.

«Кто стучится в дверь ко мне С толстой сумкой на ремне… Это он, Это он, Ленинградский почтальон». Тогда, в 1927 году, невозможно было представить, что в этом городе во время фашистской блокады вымрут 700 тысяч человек и шатающиеся от голода и холода ленинградские почтальоны будут носить только похоронки, похоронки… А к весело звучавшей к контексте стихотворения фамилии писателя Бориса Житкова примешивается сейчас печаль о том, что ему не суждено было увидеть в печати свой лучший роман.

Как можно забыть такие очаровательные, сразу запоминающиеся стихи, как «Мистер Твистер». Да только вот что-то грустно и морально некомфортно их сейчас перечитывать. Мистер Твистер, «бывший министр», «владелец заводов, газет, пароходов», хочет поселиться в ленинградском «Англетере», только «Чтоб не было Рядом Негров, Малайцев И прочего Сброда. Твистер Не любит Цветного народа!» Но дело не выгорело: навстречу «Шел Чернокожий Громадного Роста Сверху Из номера Сто девяносто… А в зеркалах, Друг на друга Похожие, Шли Чернокожие, Шли Чернокожие…» Мистер Твистер, его жена и дочь, как ошпаренные, покидают ленинградский отель, но, как кошмар, всюду в СССР их преследует та же картина. Сейчас, к стыду нашему, они бы нашли много единомышленников в том же бывшем Ленинграде, которые могли бы забить и Пушкина своими заточками за его африканские кудельки.

Роберт Бернс под пером Маршака второй раз родился – уже русским и, как это ни парадоксально, в сталинские времена, когда так современно зазвучали такие вот стихи по время чехарды внутри советской номенклатурной бюрократии, где шла борьба «орденопросцев» за Сталинские премии: «При всем при том, При всем при том, Хоть весь он в позументах, – Бревно останется бревном И в орденах, и в лентах! Король лакея своего Назначит генералом, Но он не может никого Назначить добрым малым».

Это стихотворение, написанное бесстрашно веселым шотландцем в 1792 году, было неслучайно переведено Маршаком именно в разгар Большого террора, в 1938-м, когда настало время доносчиков, получавших квартиры арестованных за проявленный «патриотизм».

Попутно заметим, что в отличие от некоторых детских писателей, лично принимавших участие в исключении Александра Солженицына, два классика детской литературы – Самуил Маршак и Корней Чуковский – всячески поддерживали опального писателя во времена, когда нельзя было предугадать, чем эта сердобольность может обернуться даже для орденоносцев.

Маршак выжил в страшные годы, но не только благодаря прекрасным переводам и стихам для детей. Ему не всегда удавалось в эти стихи прятаться от хватавшей за шиворот и вытягивавшей из убежищ «злобы дня», когда страшно было отказываться от заказов «Правды», потому что могли заподозрить и его в недостаточной «партийности», которая в нем на самом деле и не ночевала. Во времена холодной войны он написал массу эпиграмм под карикатурами Кукрыниксов и Бориса Ефимова, в котором, как и в Маршаке, жил страх, особенно после расстрела его брата – Михаила Кольцова. Это не было проституцией. Это было изнасилование эпохой.

Но простим Маршака за то, что терзало его и было сполна оплачено муками совести и всем, что он сделал и для нас, детей, и для нас, уже взрослых, которым подарил и Шекспира, и Бернса.

Лишь после его смерти я узнал, что он благословил и меня, догадавшись, что в раннем стихотворении «Глубина» я исповедался в своем понимании поэзии.

А мой отец, который обожал дружеские пирушки, часто открывал их чтением маршаковского перевода одной английской эпиграммы. Да перевода ли? – ибо звучал он почти русопятно: «Для пьянства есть такие поводы: Поминки, праздник, встреча, проводы, Крестины, свадьба и развод, Мороз, охота, Новый год, Выздоровленье, новоселье, Печаль, раскаянье, веселье, Успех, награда, новый чин И просто пьянство – без причин!»

Так спасибо Самуилу Яковлевичу Маршаку за то, что он высоко держал планку культуры русского стиха, сохраняя живую прелесть языка и не допуская оскальзываний с острого лезвия «рукомесла» в лужи разгильдяйства формы и содержания и всем нам это завещал.

* * *

Я еле вышел на большак
из путаницы тропок,
из стольких стычек, трепок,
но перестал быть робок,
всё увеличивая шаг,
при всех плевках,
при всех поклепах,
что родине мы изменяли…
Меня шпыняли так и сяк,
но одного меня ли
улыбкой подбодрил Маршак?
Учились мы «рукомеслу»,
как противостоянью злу.
Любой из нас был бы калека
без девятнадцатого века
и без его седых птенцов,
нам старших братьев и отцов.
Похожи на шалтай-болтаев,
в глазах когдатошних хозяев,
ничем им вроде не грозя,
мы разрушали их «нельзя»,
и все засовы злобно звякали
и так заржавленно нельзякали,
но мы продрались к большаку,
за что огромное спасибо
нас всех учившим неспесиво
Чуковскому и Маршаку.
В железном занавесе дыры
пробили ваши мойдодыры,
а если в наших бедных норах
нам слышится опасный шорох,
как тети Кошки ни шуршат, –
нас им не слопать,
как мышат!
Евгений ЕВТУШЕНКО

Поросята
Весной поросята ходили гулять.
Счастливей не знал я семьи.
«Хрю-хрю», – говорила довольная мать,
А детки визжали: «И-и!»
Но самый визгливый из всех поросят
Сказал им: «О, братья мои!
Все взрослые свиньи «хрю-хрю» говорят,
Довольно визжать вам «и-и!»
Послушайте, братья, как я говорю.
Чем хуже я взрослой свиньи?»
Бедняжка! Он думал, что скажет «хрю-хрю»,
Но жалобно взвизгнул: «И-и!»
С тех пор перестали малютки играть,
Не рылись в грязи и в пыли.
И всё оттого, что не смели визжать,
А хрюкать они не могли!
————
Мой мальчик! Тебе эту песню дарю.
Рассчитывай силы свои.
И, если сказать не умеешь «хрю-хрю», –
Визжи, не стесняясь: «И-и!»
<1923>

Ванька-Встанька
Уснули телята, уснули цыплята,
Не слышно веселых скворчат из гнезда.
Один только мальчик – по имени Ванька,
По прозвищу Встанька – не спит никогда.
У Ваньки у Встаньки – несчастные няньки:
Начнут они Ваньку укладывать спать,
А Ванька не хочет – приляжет и вскочит,
Уляжется снова и встанет опять.
Укроют его одеялом на вате –
Во сне одеяло отбросит он прочь,
И снова, как прежде, стоит на кровати,
Стоит на кровати ребенок всю ночь.
Лечил его доктор из детской больницы.
Больному сказал он такие слова:
«Тебе, дорогой, потому не лежится,
Что слишком легка у тебя голова!»
<1937>

Зимний плакат
Ты каждый раз, ложась в постель,
Смотри во тьму окна
И помни, что метет метель
и что идет война.
Конец 1942

Из английских эпиграмм
О поцелуе
– Он целовал вас, кажется?
– Боюсь, что это так!
– Но как же вы позволили?
– Ах, он такой чудак!
Он думал, что уснула я
И всё во сне стерплю,
Иль думал, что я думала,
Что думал он: я сплю!
<1946>

Из Вильяма Шекспира
23-й сонет
Как тот актер, который, оробев,
Теряет нить давно знакомой роли,
Как тот безумец, что, впадая в гнев,
В избытке сил теряет силу воли, –

Так я молчу, не зная, что сказать,
Не оттого, что сердце охладело.
Нет, на мои уста кладет печать
Моя любовь, которой нет предела.

Так пусть же книга говорит с тобой.
Пускай она, безмолвный мой ходатай,
Идет к тебе с признаньем и мольбой
И справедливой требует расплаты.

Прочтешь ли ты слова любви немой?
Услышишь ли глазами голос мой?
<1947>