Режиссер Виталий Мельников

– Виталий Вячеславович, как вы относитесь к законопроекту, ограничивающему прокат «импортного» кино в России?

– Мне неприятны любые ограничения в области культуры. На вкус и цвет товарищей нет. Не надо бояться разнообразия. Какой в этом смысл? Мы уже проходили все это. Это печально. Хотя, с другой стороны, весело. Как они собираются это сделать? Запретить людям смотреть то кино, которое им хочется? У всех же есть Интернет.

– Но как тогда сделать так, чтобы в прокате шло русское кино?

– Нужно снимать его так, чтобы оно было хорошим. И что значит «русское» в такой многонациональной стране, как наша? Чтобы до конца отвернуть от нас наши же республики?

– Но предложенный к рассмотрению законопроект хочет защитить национальное кино.

– Кино всемирно. Может быть, у них есть какие-то сногсшибательные аргументы в пользу такой инициативы, но лично у меня таких аргументов нет. Это вызовет у зрителя раздражение и непонимание.

– А вашу картину «Поклонница» можно отнести к национальным? Как у нее дела с прокатом?

– Нормально. Недавно ее опять показывали в Москве, в Доме кино и в киноконцертном зале «Мир», артисты звонили и говорили, что ее приняли очень хорошо. Я не жалуюсь. А артистам, которые снимались у меня практически без денег, я очень благодарен. Им, по-моему, картина нравится. Она ездит по разным кинофестивалям, собирает награды.

– Виталий Вячеславович, расскажите, как вы – сын «врага народа», после ареста отца скитавшийся вместе с матерью по совершенно гибельным местам в глухой тайге, вообще оказались во ВГИКе и стали учеником Эйзенштейна?

– Я в юности подрабатывал киномехаником – крутил в клубе «динамку». И мне очень нравилось слово «директор фильма». Его после картины большими буквами в титрах писали. Я думал, что он всем этим процессом съемок командует. И я с тринадцати лет хотел стать именно директором фильма. Но во ВГИКе такой специальности не было. (Смеется). На самом деле, мне очень повезло. Во-первых, что я вообще смог доехать из Тюмени до Москвы в вагоне-теплушке, хотя все вещи и скопленные мамой деньги у меня украли на вокзале. Во-вторых, что продержался в Москве год, пока опять открылся вернувшийся из эвакуации ВГИК. Сначала я учился в Менделеевке (ныне – Российский химико-технологический университет имени Д.И. Менделеева. – «НИ») на факультете, который готовил кадры для «химии», потом, смывшись оттуда не без труда, работал где придется. Был «перекупщиком» – спекулировал билетами в Большой театр, потом оказался на овощной базе, где за работу рассчитывались «особым рагу» из полусгнивших овощей… Когда с входных дверей ВГИКа содрали фанеру, и я пришел подавать документы, в великой голове Эйзенштейна созрела мысль, что надо брать в режиссуру людей из народа и желательно с полным незнанием предмета. Я потряс все режиссерское сообщество своей полной безграмотностью. И Эйзенштейн решил, что это – то, что ему нужно. Он взял меня во ВГИК, и я стал просвещаться, ежедневно приезжая в институт из Мамонтовки, где снимал дачу у бывшей владелицы пяти «синематографов». Она зарабатывала на жизнь тем, что разводила белых мышей для медицинского института. Бывшая «синематографиня» кормилась кормом для мышей, выделяемым ей государством, что не мешало ей иметь домработницу…

– Вы сразу поняли, что вы оказались там, где вам следовало быть? Я имею в виду ВГИК…

– Не сразу. Но понял, что мне повезло. Эйзенштейн был человеком потрясающей культуры и чувства юмора. Вокруг него было такое поле притягательности, что к нему льнули все. Потом его затравили за «космополитизм», и он умер. Никто из кинознаменитостей на похороны не пришел, пригнали нас, студентов. Помню только, как стремительно зашел в зал Николай Черкасов, встал перед гробом на колени и заплакал… После смерти Эйзенштейна нас передали Михаилу Ромму, который сделал нам странное напутствие: «Надо научиться служить». И мы учились… Сталин сказал как-то после очередного закрытого просмотра, что, мол, лучше снимать меньше, да лучше, и его, как всегда, поняли буквально: начались массовые увольнения, картин почти не снимали, наступило время безработицы. И я, помыкавшись, оставил мечты об игровом кино, устроился на студию документального и отправился на Каспийское море снимать картину про животных. Так началась моя творческая биография.

– А как вы оказались в Ленинграде?

– По распределению. В Ленинграде тогда везде стоял запах трески и вареной капусты. Этим запахом пропахли все пятидесятые – иной еды не было. И много было болезненно полных людей – последствия дистрофии. На студии «Леннаучфильм», куда я попал, потому что игрового кино не снимали, я познакомился с коллегами. Там работал вышедший из психушки классик советского кино Петров-Бытов. В психушку он попал после того, как однажды на трамвайной остановке объявил людям, что Сталин – диктатор и убийца. Народ в ужасе попрыгал в трамвай, классика увезли на «скорой». После психушки Петров-Бытов как ни в чем не бывало продолжал снимать кино. Правда, к игровому его уже не подпускали. Снимал что-то про животных, как и я. В Ленинграде я впервые в жизни получил свое жилье – комнату с барельефом на стенах, белой ампирной мебелью и клопами. Однажды я поехал в Москву в командировку. Москва встретила меня трауром. Было 5 марта 53-го года. Толпа подхватила меня и поволокла за собой… Все сдавливалось, и под ногами было что-то живое, мягкое... Я подгибал ноги и думал только о том, чтобы не упасть. Потом Трубную площадь долго называли Трупной. Я помню, как я плакал. Сталин репрессировал моего отца. Но я плакал. И со мной вместе плакал Резо Чхеидзе, тоже сын репрессированного. И Тенгиз Абуладзе, который потом снял «Покаяние».

– После смерти Сталина вам, наконец, дали снимать игровое кино?

– Дали. Но с животными. Моей первой картиной стал фильм «Барбос в гостях у Бобика». Помню, нам дали одну репетиционную комнату на двоих со Смоктуновским. Сначала Смоктуновский отчаянно репетировал свои фехтовальные приемы в роли Гамлета, а потом его вытесняли мы с дворнягой Люксом и репетировали нашего «Бобика».

– Как появился ваш знаменитый «Начальник Чукотки»?

– Это произошло, когда я с семьей «съел» все деньги, которые оставались от безбедной жизни на «Леннаучфильме». Я же ушел оттуда к Хейфицу на «Ленфильм», чтобы снимать игровое кино, и там про меня забыли. Пока не наступил очередной юбилей Октября и мой коллега Витя Рабинович не показал мне заметку одной журналистки о сумасшедшем комиссаре, который первым стал собирать пошлину с американцев, стреляющих песца на Чукотке. Потом к власти пришли белые, наш комиссар с долларами бежал на Аляску и оттуда, обогнув земной шар, попал в Россию и отдал деньги Советам. Мимо такой истории не могли пройти ни мы, ни наше начальство. Оно поставило подпись под нашей заявкой, и мы поехали на Кольский полуостров снимать свой первый фильм. Сценарий нам написал Володя Валуцкий, которого вместе с Геной Шпаликовым как раз вышибли из ВГИКза пародию на Политбюро, которую они записали на магнитофон и давали слушать кому не надо…

– Да, со сценаристом вам повезло. Еще у вас снимались талантливые советские актеры: Олег Даль, Евгений Леонов, Олег Ефремов… Не говоря уже о галерее женских образов. Как вам удавалось их всех «распознавать»? Сразу чувствовали талант в людях?

– Какое-то облако вокруг талантливого человека существует. Ты его сразу чувствуешь. Интуитивно.

– Виталий Вячеславович, вижу, у вас вся полка заставлена кубками, как у олимпийского чемпиона. Это награды с фестивалей?

– Ну да. Жизнь-то вышла длинная, картин было много.

– А что у вас в планах на будущее?

– Вы знаете, я решил больше кино не снимать. Работаю сейчас, не выходя из дома. Пишу сценарий. Так спокойнее. В этом деле все зависит только от одного меня.

СПРАВКА