Красное не отмыть

Михаэль Тальхаймер, выбирая к постановке классику, довольно радикально относится к авторскому тексту. Он вычленяет главную мысль, безжалостно отбрасывая все линии и монологи, которые ему кажутся ответвлениями. В этот раз он выбрал перевод знаменитого немецкого режиссера-филолога Петера Штайна. Много лет назад Штайн перевел Эсхила для собственной постановки (его «Орестея» была событием для немецкой сцены, а потом трехчастный спектакль «длиною в день» был повторен Штайном с русскими актерами). Михаэль Тальхаймер создал свою версию, явно отталкиваясь от опыта предшественника.

Вместо гигантского пространства Штайна на сцене «Дойчес театра» стоит стена, оставляющая узенькую полоску авансцены. Край стены, на котором с трудом может стоять и полоска авансцены, – все игровое пространство, отданное персонажам трагедии. Хор помещен на балконе верхнего яруса. И оттуда, с высоты, он звучит слаженно, десятками голосов. Хор вмешивается в происходящее, обвиняет, угрожает, предсказывает. Он одновременно выступает и голосом совести, и комментатором происходящего.

В «Эмилии Галотти» Тальхаймер нашел жест, ставший сценическим выражением роковой любви принца к Эмилии. Царственный наследник все время рассматривал свою ладонь, сохранившую след прикосновения Эмилии. В «Орестее» зачином спектакля становится кровавый душ, в котором купается Клитемнестра. Кровь заливает стену и сцену. Вернувшийся из похода Агамемнон обнимает жену, и на его рубашке выступают кровавые следы ее объятий. Клитемнестра снимает с мужа штаны. Быстрое соитие. А потом, не успев одеться, Агамемнон произносит речь перед народом, в самый пафосный момент вдруг осознав свою непристойную наготу.

Франтоватый Эгист пытается отстранить от себя кровавую любовницу, не прикасаться к кровавым стенам, но ему это не удается. Клитемнестра притягивает к себе Кассандру, обливает ее кровью, а потом молоком из бутылки. И испачканная пророчица в страшном пароксизме откусывает свой бесполезный язык.

В античном театре все ужасные убийства, злодейства и смерти происходили за сценой. Михаэль Тальхаймер вовсе не собирается щадить нервы зрителей. Кровавое обнаженное тело Агамемнона брошено на авансцену, и медленно-медленно этот убитый отец, чье несчастье взывает к мести, движется вдоль рампы. Именно созерцание этого жалкого мокрого тела подвигает Ореста к решительным действиям. Он, этот невротичный щуплый подросток, который писается от страха в тот момент, когда сестра открывает ему свой замысел, совсем не похож не героя. А как еще можно среагировать на утверждение, что ты должен отомстить за отца и убить мать?

Мужеубийца Клитемнестра, увидев мстителя-сына, распахивает платье, показывая Оресту грудь, которой она его кормила, и живот, где она его вынашивала. Идея о безысходности замкнутого круга мести обретает в жестоком спектакле Тальхаймера сценическую наглядность: кровь пачкает всех. Ее не отмоешь, о ней не забудешь. Кровь вопиет к небу, но не осталось небесной воды у богов, чтобы смыть с земли кровавые потоки.

Когда режиссера спросили, как отмывать залитую кровью стену декорации, он, подумав, решил ее не трогать: пусть кровавые разводы растут, пока идет спектакль.