Герои и жертвы абсурда

Двадцать седьмого января 1922 года Франц Кафка записал в своем дневнике следующее: «Несмотря на то что я четко написал свое имя в гостинице, несмотря на то что они уже дважды написали его правильно, внизу на доске все-таки написано: «Йозеф К.»… Самый знаменитый роман Кафки – «Процесс» – еще не был издан, так что отождествить писателя с героем ни один гостиничный портье не мог. Тут, похоже, вступали в действие иные симпатические связи, которыми Кафка дорожил по-особому. Много лет спустя после смерти эксцентричного гения нобелевский лауреат Эллиас Канетти напишет книгу «Другой процесс», где будет доказывать, что в своем романе Кафка не только описал идеальную систему тоталитарного судопроизводства, но иносказательно воссоздал собственный опыт разрыва с Фелицией Бауэр, когда ее родные устроили судилище над несостоявшимся женихом. «Процесс» – роман в равной мере аллегорический и автобиографический, и глаз писателя, следящего за происходящим, не менее важен, чем перипетии сюжета.

Наблюдение, что мир Кафки – это реальность, как она отражается в глазу писателя, Андреас Кригенбург воплотил буквально. Сложнейшая декорация спектакля воспроизводит огромный глаз с белым полукругом яблока и круглым зрачком-площадкой. Зрачок смотрит прямо в зал, и ты не сразу понимаешь, что разглядываемая тобой комната – вовсе не разрисованный задник, а вполне натуралистическая обстановка. Письменный стол, заваленный бумагами, прикручен к полу, бумаги намертво прикноплены, а непринужденно спящий на кровати актер изо всех сил упирается ногами в ее спинку.

«Зрачок» окажется площадкой весьма подвижной. Он будет опускаться до нормальной горизонтали, подниматься почти на 160 градусов. Будет вращаться, напоминая то карусель, то циферблат. Актеры то выскакивают из него на авансцену, то обратно ныряют в подвижную среду, требующую от исполнителей незаурядных гимнастических способностей. В первом действии актеры используют стол, стулья и кровать как гимнастические снаряды. Во втором режиссер оставит только вделанные в пол черные палки-шесты.

Облик персонажей постановки Кригенбурга подсказан карандашными рисунками писателя, любившего на полях изображать одетых в черное человечков, похожих на печальных клоунов. Все действующие лица – мужчины и женщины разного возраста – имеют одинаковые набриолиненные прически и черные усики а-ля Чарли Чаплин. Идею о том, что все персонажи романа – всего лишь авторские проекции, Андреас Кригенбург сдваивает с мыслью о многообразии человеческого «Я». Разные личности Йозефа К. обретают сценическую плоть: вот он с писклявым женским голосом, а вот пожилой крепыш, вот экранный красавец, а вот плюгавая фигура, стыдящаяся собственного тела. Восемь исполнителей являются то разными ипостасями Йозефа К., то выступают в роли его собеседников (экзекутора, квартирной хозяйки, дядюшки, адвоката, священника). Вот семь Йозефов объясняются с фрейлейн Бюрстнер. Все хором вздыхают, встают на колени, по очереди целуют девушку в щеки и шею. Малейший ее знак внимания бурно переживается всеми по-разному.

В мире Кафки каждый человек – обвинитель и обвиняемый, преследователь и преследуемый, палач и жертва в одном лице. И потому все так безысходно: от себя не убежать, как бы ни хотелось. В спектакле Кригенбурга каждая деталь (даже затянутость и провисание ритма) четко работает на основную режиссерскую мысль о неприспособленности мира для человеческого обитания. «С примитивной точки зрения настоящая, не опровержимая решительно ничем (мученичеством, самопожертвованием ради другого человека), не искажаемая извне истина – только физическая боль», – писал Кафка в одной из последних дневниковых записей. Эта постоянная боль, ее преодоление, попытки человека сохранять достоинство в решительно неприспособленной среде показаны в мюнхенском спектакле с наглядностью галлюцинации.

Герой Кафки здесь вынужден крутиться как белка в колесе. Должен совершать акробатические кульбиты для выполнения простейших задач. И вся изощренность его поведения в конце концов не спасает его от приговора.

Во время самого важного разговора Йозефа К. со священником на авансцене на круге болтаются скорчившиеся фигуры остальных индивидуальностей Йозефа К. Под звуки заводной музыкальной шкатулки круг вращается все быстрее. И после остановки черные фигурки долго лежат, обессиленные, неподвижно. Метафизическая тошнота здесь сращена с тошнотой физиологической – не разорвать, не разделить.

Герметичный мир Кафки, который в первом действии воспринимается преимущественно как некое экзотическое чужое пространство, постепенно всасывает в себя. И уже во втором действии ты, зритель, отчетливо понимаешь, что затравленный человек, вынужденный совершать самые немыслимые кульбиты, чтобы сохранить равновесие, совсем не так от тебя далек, как хотелось бы. Что абсурдный процесс набирает обороты не только на сцене – экзекуторы бдят в темноте за порогом театра. И уже завтра тебя могут обвинить в пропаганде, в оскорблении чувств, в нарушении секретности, в пренебрежении корпоративной этикой и во всех семи смертных грехах зараз. И за приговором «самого гуманного суда в мире» дело не станет.

В финале спектакля все восемь исполнителей собираются в круг, а когда расходятся, один из них остается лежать с медленно расплывающимся красным пятном на груди. Круг поднимается и начинает вращаться с неподвижным телом в середине…