Певшая от имени молчащих

Ты уходил куда-то далеко –
А я на кухне грела молоко.
Ты уходил куда-то на века
И сдул меня, как пенку с молока.


Тут двух мнений быть не может. Поэт.

А как тонко и щемяще, без упреков и восхвалений сказано у нее о разнице между теми, кто предпочел уехать, и теми, кто предпочел остаться:

Ты глазами провожаешь
Всю загадочную Русь…
Ты не столько уезжаешь,
Сколько я здесь остаюсь.

Она родилась в бывшем Екатеринбурге, и родители назвали ее Екатериной, может быть, из духа противоречия, потому что город тогда носил имя одного из главных большевиков, виновных в убийстве царской семьи, – Якова Свердлова. И характер у нее был такой же – сплошной дух противоречия. Но так длинно – Екатериной – ее никто не звал, все – Катей.

И подписывалась она: Катя Яровая, хотя, наверное, ее поддразнивали как однофамилицу героини из знаменитой некогда пьесы Константина Тренева «Любовь Яровая». Но вряд ли бы Катя нашла общий язык с молодой учительницей, ставшей несгибаемой большевичкой: у Кати в отличие от нас, шестидесятников, уже не было иллюзий насчет «комиссаров в пыльных шлемах». А если бы ее муж, отец их единственной дочки, режиссер Валерий Рыбаков, и поставил эту пьесу, то, скорей всего, из авторской героики сделал бы нечто трагико-пародийное, как это сейчас повелось, хотя кто знает…

Себя она описывала с достаточным чувством самоиронии, едко, но гордо, независимо.

Некоторые поэты из Катиного поколения упражнялись в высокомерном стебе по поводу наивных иллюзий нашего поколения. Но у поколения Кати так же, как у нас, оказались свои разбитые иллюзии. Она надеялась, что как только не станет высмеянных ею ЦК, цензуры, однопартийной системы и социалистической экономики, то жизнь сразу волшебно переменится.

Свое поколение Катя называла поколением семидесятых. Они были из другого измерения, чем мы, шестидесятники, и в этом не виноваты. Они не пережили ни радости Победы, ни энтузиазма целинников, ни ошеломившей, но и обнадежившей многих речи Хрущева против Сталина, ни вспышки раскрепощения на фестивале молодежи, ни восторга при взлете Юрия Гагарина, ни бескорыстной романтики Братской ГЭС – первой гигантской стройки, где не работали заключенные, ни воодушевления тысяч слушателей поэзии на стадионах…

Семидесятники созревали в годы тошнотворной скуки, диссидентских процессов, оккупации Чехословакии, войны в Афганистане, параноидального выискивания цензурой малейших аллюзий. Мы успели прорваться в крепость соцреализма и вели там уличные бои, но для семидесятников крепостные ворота были накрепко заперты изнутри недремлющими стражниками.

Дух противоречия заставил Катю писать стихи, которые нельзя было напечатать, но их можно было спеть. И она взяла в руки гитару. Конечно, петь что хочется позволительно было только по квартирам. Возникло даже словечко «квартирник», означавшее концерт у кого-нибудь дома. Так, кстати, начинали как исполнители и Александр Галич, и Владимир Высоцкий, и Булат Окуджава, и Новелла Матвеева.

Авторские песни, не всегда совершенные, но царапающие сердце, постепенно пересиливали блатные песни и вагонные романсы своей искренней сопричастностью с теми, кто поет, а иногда эзоповской или прямой политизированностью. Гитары слышались в поездах и общежитиях, а у костров, на целине и в тайге, это было всенародное подполье на свежем воздухе. С ним никакая цензура ничего не могла поделать. В книге «И возвращается ветер…» Владимир Буковский, сидевший за инакомыслие, пишет: «И уж раз зашла речь о памятниках, то нужно еще поставить монумент человеку с гитарой. Где, в какой стране скверные любительские магнитофонные записи песенок под гитару будут тайно, под угрозой ареста распространяться в миллионах экземпляров?..»

Я люблю свою песню «Хотят ли русские войны?..» и никогда от нее не отрекусь, но она могла искренне звучать только тогда, когда и была написана, – до того, как мы гусеницами танков переехали надежды на социализм с человеческим лицом в Чехословакии, до бессмысленной войны в Афганистане… И мне, конечно, было горько услышать Катину песню, которую она спела перед ранеными «афганцами» в Узбекистане, перенеся мой рефрен из контекста «оттепели», в которой родилась песня, в ситуацию государственного нервозного агрессивничанья ценой человеческих жизней. Но я не обиделся на Катю, потому что у нее была не издевка, а боль. Она ведь написала: «Но зато я знаю, где душа, – Там, где боль от нашего прощанья». У нее был именно такой, может быть, единственно человечный подход к людям и вообще к жизни.

«Бросают их в десант, как пушечное мясо. Кто выживет – тому награды и почет. Пока мы тут сидим, пьем чай и точим лясы, Сороковая армия идет вперед! Идут обратно в цинковых гробах, В медалях, звездах, знаках, орденах. «Хотят ли русские войны? Спросите вы у тишины…»

Если так не написал я сам, спасибо, что это сделала она.

Лучшей политической песней Кати я считаю «Песню про мое поколение». Она не побоялась сказать своим ровесникам невесело упрекающую их правду о том, что они не смогли в удушающее безветрие наполнить паруса времени своими дыханиями. Она не побоялась пристыдить их за отсутствие энергии гражданского сопротивления. Она оказалась единственным поэтом, кто написал свое семидесятническое мучительное «Печально я гляжу на наше поколенье…» и обнаженной искренностью и мужеством оправдала само существование семидесятников.

Она рисковала, когда писала сатирические стихи о льстивом принятии Брежнева в Союз писателей за мемуары, накатанные за него, иронические реквиемы хоронимым друг за другом вождям, гневную песню о кровопролитии в Сумгаите…

В Литинститут на защиту диплома Катя пришла с гитарой и спела его. Но гитара, для которой она сочинила более трехсот песен, дававшая ей счастье петь и в наших, и в американских аудиториях, где у нее тоже нашлись настоящие друзья, все-таки не сумела защитить ее от тяжкой болезни. Друзья – и в России, и за рубежом – делали всё, чтобы ее спасти. «Мой круг друзей, спасительный мой круг…» Но спасти ее не удалось.

А гражданский и поэтический подвиг Кати Яровой в том, что она пела от имени молчащих.

* * *

Петь от имени молчащих,
быть их голосом всегда –
это как в таежных чащах
дарят голос поезда.

Может, можно отмолчаться,
не переча, не дерзя,
от высокого начальства,
а от совести нельзя.

Голос есть всегда для песни
у парней и у девчат,
чтоб их совесть спела, если
чьи-то совести молчат.

Где ты, Катя Яровая?
Ты, как раньше, не одна,
хрупкой песней прорывая
расстоянья, времена.

Дочка Екатеринбурга,
крещена в Урал-реке,
русской песни Сивка-Бурка,
пела ты в Америке.

Да, гитара не горласта,
но струна, хотя тонка,
может быть слышней гораздо
паровозного гудка.

Нас ничем не испугаешь,
если в нас поют, болят
до сих пор и Саша Галич,
и Володя, и Булат.

Барды с русских полустанков,
в Праге чувствуя беду,
песни пели против танков
в шестьдесят восьмом году.

Только исповедь гитары,
чуть не с кровью из горла,
выжмет слезы у Самары,
и всплакнет Йошкар-Ола.

Всё услышат Пермь, Саратов
и капризная Москва,
если души нам царапнут
настоящие слова.

Ты, Россия, не успела
спеть про всё и обо всем.
Ты сама себя не спела,
но мы все тебя споем!

Евгений ЕВТУШЕНКО

Песня про мое поколение

Семидесятых поколенье.
Какое время? Безвременье.
Какие чувства? Сожаленье.
А как зовут нас? Населенье.

Достались нам одни обноски:
Вставная челюсть на присоске,
Пятидесятых отголоски,
Шестидесятых подголоски.

Обозначены сроком
Между «Битлз» и роком,
Между шейком и брейком,
Между Кеннеди и Рейганом,
Между ложью и правдой,
Меж Кабулом и Прагой,
Между хиппи и панками
И всегда между танками…

Семидесятых поколенье,
Как отсыревшие поленья,
И не горенье, не гниенье,
А так, застойное явленье.

Смирившись, ни во что не лезли мы
И пережили двадцать лет зимы…
Заиндевевшим, каково теперь
Согреться в нынешнюю оттепель?!

Обозначены сроком
Между «Битлз» и роком,
Между шейком и брейком,
Между Кеннеди и Рейганом,
Между ложью и правдой,
Меж Кабулом и Прагой,
Между хиппи и панками
И всегда между танками…

Уже никто не ждет с волненьем,
Что скажет наше поколенье,
А должен быть как раз сейчас
Наш апогей, наш звездный час!

Тридцатилетние подростки,
У нас лишь планы да наброски.
На нас взирает как на взрослых
Поколенье девяностых.

Обмануть себя просто –
Нет с «потерянных» спроса…
Только совесть вопросом
Прорастет сквозь былье,
И душа на мгновенье
Вспыхнет, как на рентгене, –
Тут не спишешь на время
Прозябанье свое!

Нелирический монолог лирической героини
Отрывки

Я – с нежным личиком Горгоны,
Сестра ехидны и химер,
Не признаю муштру, погоны,
Уз постоянства, крайних мер.

…Как дура с писаной гитарой!
Я предпочла бы быть гетерой!..

В конце концов, признаюсь вам,
Не так уж дорого я стою.
Своим вниманьем удостою
Любого, кто захочет сам.

Себя, как целую державу,
Корону, скипетр – к ногам!
Держи, носи, цари на славу!
Зажги – сгорю! Проси – отдам!

Но слишком велика держава,
Корона давит, трон высок,
На королеву нет управы,
Хоть дулу подставляй висок –

Тому, кому себя продам,
Я, как и всем, не по зубам.