Граф из Выползовой Слободки

Как-то, при посещении одного из столичных храмов культуры – всемирно знаменитого Музея изобразительных искусств, пришлось мне навестить и его туалет. Нисколько не удивляясь отсутствию туалетной бумаги, я, однако, был потрясен ее заменителем, сердобольно оставленным неизвестным доброжелателем. То была нотная бумага, может быть, вожделенно надеявшаяся на прикосновение драгоценного пера новых Чайковских и Шостаковичей. Но здесь она могла пригодиться – увы! – лишь для действий гораздо менее возвышенных, оказываясь несговорчиво несгибаемой, по-видимому, из чувства эстетической оскорбленности. И я невольно расхохотался, вспомнив пушкинское развеселое острословие, направленное прежде всего против самого Александра Первого: «Окружен рабов толпой, С грозным деспотизма взором, Афедрон ты жирный свой Подтираешь коленкором; Я же грешную дыру Не балую детской модой И Хвостова жесткой одой, Хоть и морщуся, да тру».

Однако Пушкин, к его чести, ронял по адресу Хвостова не только насмешки: «Не должно русских писателей судить, как иноземных. Там пишут для денег, а у нас (кроме меня) из тщеславия. Там стихами живут, а у нас граф Хвостов прожился на них». В самом деле, выпуская собственные сочинения за свой счет, а затем скупая их, чтобы был предлог для новых изданий, Хвостов никак не мог оправдать денежные траты.

Кто только не потешался над ним! И, может быть, именно благодаря беспрестанному подкалыванию он и остался увековеченным. Правда, эта увековеченность во многом зависела от уникальности, иногда смехотворной, но трогательной, самого героя многочисленных пародий и анекдотов, поражавшего неукротимой преданностью поэзии и, видимо, послужившего первичным прообразом Козьмы Пруткова. Иные хвостовские строки прилипали, как банный лист, и не отлипали. Современники вполне оценили двустишие:

Ползя,
Упасть нельзя.

Не здесь ли исток горьковского афоризма «Рожденный ползать – летать не может!..»? Хотя еще в басне старшего современника Хвостова, Ивана Хемницера, «Мужик и Корова» шла речь о попытке скакать вместо коня на корове, которая, конечно, свалилась под седоком. Отсюда и последовала мораль: «А потому и должно знать: Кто ползать родился, тому уж не летать».

Известный своей наблюдательной желчностью князь Вяземский не преминул подколоть и своего закадычного, с некоторой ревностью обожаемого друга Сашу в том, что он, посмеиваясь над Хвостовым, не брезгует, однако, шаловливыми заимствованиями:

Ты сам Хвостова подражатель,
Красот его любостяжатель.

Хвостов не был уж слишком высокого происхождения. Это предательски выдают его по-детски забавные усилия вдалбливать в сознание общества, что он не кто-нибудь, а граф. Как гордо заявляет сам пиит, он родился в Петербурге, а вовсе не выполз из Выползовой Слободки – крошечного именьица отца, лейб-гвардии поручика Ивана Михайловича Хвостова. Тот, хотя и жил в обрез, разумеется, в помещичьем смысле, все-таки построил какую-никакую, а церковку, где был похоронен и где рядом с ним упокоился его сын – будущий граф. Графский титул Хвостов получил на Сардинии по ходатайству дядюшки его жены, полководца Суворова, который поручил ему воспитание собственных детей. Благодаря его же неизменному добровольному опекунству сводному племяннику было присвоено и звание камер-юнкера, чем впоследствии был облагодетельствован и Пушкин, которого Хвостов считал своим единственным достойным соперником. Хвостов не без умиления занес в записную книжку не очень лестные для него слова Екатерины Великой о самом себе: «Если б Суворов попросил, то я сделала бы его (Хвостова. – Е.Е.) и камер-фрейлиной». Впрочем, возможно, здесь был оттенок самоиронии. Она вполне была знакома Хвостову, как и Пушкину, хотя и считали они оба себя первыми поэтами (один со всеми основаниями, а другой – лишь выдавая желаемое за сущее).

От ига лет, подобно маку,
Я, сгорбяся, равняюсь злаку…

Такой стихотворной карикатурой на себя самого побаловался Хвостов. Он написал немало и самоэпиграмм, что было новшеством для русской поэзии.

Поэт, который век с Пегасом обходился
И в рифмах возглашал земель дальнейших весть,
Сорокалетний он, желав на лошадь сесть,
Садясь, не совладал и – до смерти убился.

Говаривали, что он сам сочинил эпиграмму «По поводу оды Хвостова на освящение Казанского собора» (1812):

О, храма нового неизреченно чудо!
Хвостов стихи скропал – и говорят, не худо!

Вослед Суворову Хвостов приучился употреблять односложные слова, которые до него русская муза за версту обходила, почитая их разговорными вульгаризмами. Новоиспеченный граф, не обладая родовой заносчивостью, взял да и запросто ввел под ручку на печатные страницы такие, например, слова, как «прыг» и «скок»: «…и вмиг Ослица прыг, Летит на дерево с размаху»; «…Испуганный зверок Вздрогнул, с постели скок…» И Пушкину это пригодилось: «…и легче тени Татьяна прыг в другие сени…»

Особенности поэтики Хвостова с вызывающей уважение скрупулезностью показаны в статьях А.Е. Махова и О.Л. Довгого, предпосланных новейшему изданию сочинений Хвостова (1999). Здесь есть и наблюдение о первопроизнесенности Хвостовым выражения «железный стих». А уже у Лермонтова этот стих появится – «облитый горечью и злостью». Хвостов стал усекать слова до одного слога, чем впоследствии пользовались многие, в том числе и Иосиф Бродский. Вот как это было у Хвостова:

Безумно, ветрено, без всяка зву
Прыгнула из норы мышь в лапы к льву…

Махов замечает, что Хвостов и к поэтике Велимира Хлебникова руку приложил: «Не постигая скорби корня, Тоскует лакомств вредных раб…», и даже к детской поэзии Корнея Чуковского: «Пришла собака пить на берег Нила, Ее увидел крокодил, К ней ближе подходил И разговор водил…» А почему бы и нет?

Он вообще обожал словотворение: «Пускай зоилятся парнасские ерши!» Если ему надо было для рифмы, он переносил ударение на последний слог, что предполагало специфическое чтение стихов, – это пригодилось многим его потомкам, в том числе и автору этой статьи. «…Коровы и быки, бараны и слоны, И рогоносцы все, сколь было, сосланы».

У Хвостова попадались и блестящие метафоры. Так, нищенская сума у него «надувалась вздохами», а время являлось с «двойчатым лицом, представляющим вместе цветущую юность и дряхлую старость».

Опробовал Хвостов и пророческую способность поэзии. Именно он еще до «Медного Всадника» в оде «Издателю моих стихотворений» предсказал губительное наводнение в Петербурге за девять лет до него как возмездие за вторжение в основополагающую упорядоченность природы, за насилие над ней.

Любуясь гордою Невою,
Ты зришь ее спокойный бег,
Когда смиренною волною
Гранитный омывает брег.
Озлобяся, река сердита,
Оплоты разорвав гранита,
Свирепость некогда прольет,
Несытые уста откроет,
Труды Фидиев наших смоет
И к морю бурно потечет.

Вот каков был граф Хвостов, задаривавший современников собственными книгами с автографами, рассылавший по избранным адресам свои крошечные статуэтки, а иногда и статуи, лично развешивавший на стенах почтовых станций свои портреты.

Один из ядовитых современников описал Хвостова в его светло-сером с анненскою звездою фраке, испачканном на воротнике сзади пудрой, а спереди табаком, в сопровождении двух гайдуков «в синих ливреях с малиновыми воротниками и обшлагами, покрытыми золотыми широкими галунами». Карманы и у них, и у него всегда были битком набиты печатными виршами. «Из этих-то резервуаров маленький, сгорбленный, сухощавый старичок, сморщенный, как печеное яблоко, потрясавший своею густо напудренною головою, постоянно извлекал массы своих стихотворных брошюр и листков, издававшихся на все возможные и почти невозможные случаи…»

Когда Хвостов приглашал сесть к нему в карету, попутчики шарахались, потому что он тут же приказывал кучеру перейти на шаг и начинал читать свои стихи.

Как жестоко разыграл его Иван Андреевич Крылов с приятелями, когда пригласил в свою компанию, нагородив ему с три короба, будто бы у них положено автору, читающему стихи вслух, за каждое рукоплескание расплачиваться бутылкой шампанского! И ведь поверил бедняга и расчелся несколькими ящиками еще не «Советского» шампанского.

А все-таки он помог множеству просителей, засыпавших его письмами, а зла никому не сделал. И несколько новых слов и оборотов привил не такому уж податливому русскому языку.

Что же нам делать? Жалеть его и любить, насколько сможем. Вот и Пушкин, услышав о его смерти (слух, правда, оказался ложным), вздохнул в письме П.А. Плетневу: «Наш Хвостов умер…»

На монумент
Петра Великого 1783 года

Когда б устроил Бог, Творец земного чина,
Чтоб ранее Петра жила Екатерина,
В то время бы сия предивная гора
Екатерину нам являла, не Петра.


Рысь и Крот

Рысь быстроглазая увиделась с кротом;
Случается, кроты из норки выбегают
И звезд сияние, и света луч ругают.
Увидевшись, они потом
Вступили в разговоры:
Как жалко то, что слепы взоры,
Сказала рысь, у милого крота!
Тебе вселенная быть кажется пуста.
Досадно истинно не видеть ясно,
Сколь мира здание прекрасно!
Какие по земли бывают чудеса:
Блеск Солнца, тень цветов, различны краски!
А крот в ответ:
Мне нужды нет
Познать все эти сказки;
Я лишь хочу иметь покой.
На что мне знать, на небе свет какой?
Я в тщетных замыслах отнюдь не утопаю;
Я сыт в своей норе – покойно засыпаю,
Мне нужен рот –
На что глаза? – без них я крот.


1806 года

Нельзя о новости стерпеть твоих мне врак.
Узнай в моем ответе,
Что нового нет ничего на свете,
Не новое и то, что ты дурак.


В мой альбом,
1826 года

Восьмидесяти лет старик простосердечный,
Я памятник себе воздвигнул прочный, вечный:
Мой памятник, друзья, мой памятник альбом;
Пишите, милые, и сердцем и умом,
Пишите взапуски, пишите, что угодно;
Пускай перо и кисть играют здесь свободно,
Рисует нежность чувств стыдлива красота,
Промолвит дружбы в нем невинной простота;
Я не прошу похвал, я жду любви совета:
Хвостова помните, забудьте вы поэта.

* * *

Граф не выполз из Выползовой Слободки, –
всё равно он выполз из щей да из водки,
из объятий какой-нибудь дюжей молодки,
из страны, где и мысль забивают в колодки,
где орут не поэты, а чернь во все глотки.
Был готов декламировать хоть в околотке.
Выполз он из колдобин, из луж, из канав
и, стихами читателей всех доконав,
все подачки игрою в стихи проиграв,
так что наш был Хвостов, наш-пренашенский граф!

Евгений ЕВТУШЕНКО