Писатель Владимир Сорокин

– Владимир Георгиевич, пропрезидентская молодежная организация «Идущие вместе» снова выступает против вас. Ваш товарищ по несчастью Баян Ширянов, которого они тоже клеймили как порнографа, говорил мне, что власть начинает притеснения литературы с эротики и наркотиков, а не с политических жанров, желая посмотреть, «прогнется» ли народ...

– Скорее не народ, а культурное сообщество. Народ-то у нас и не надо прогибать. Он как пластилин. Но я не хочу терять силы и время на попытки интерпретации «Идущих вместе». Они мне, в общем, не интересны. Мне кажется, что там больше глупости, чем какой-либо стратегии. Их лидеры, как мне кажется, глупые люди. Так что пусть они идут вместе куда подальше.

– Вы работаете над оперой с экспериментаторами – композитором Леонидом Десятниковым и режиссером Эймунтасом Някрошюсом. Но ведь и труппа имеет собственное мнение. Против вас певцы не пытались бунтовать? Ведь в романе «Голубое сало» вы довольно жестко прошлись и по Большому театру.

– Не бунтовали. Я поладил с труппой. Тем более что и музыка, которую они поют, замечательная. Я несколько раз был на репетициях. Певцы подходили и говорили мне теплые слова. И если были какие-то вопросы, они носили чисто технический характер. Например, с каким акцентом петь на немецком «Schlafst du, Wagner, mein Sohn?» («Спишь ты, Вагнер, мой сын?», – «НИ»). На мой взгляд, у нас получилась очень изящная и по-человечески трогательная вещь. И люди умные это понимают.

– Я недавно ознакомилась с либретто. При всей условности характеров Вагнер у вас, кажется, получился самым эмоциональным из клонов, каким и был в жизни. Вы специально изучали темпераменты этих композиторов?

– Когда мы определили число этих воскрешенных гениев, безусловно, шла речь и об их голосах, и о характерах. Я пользовался, конечно, весьма сложной системой ассоциаций, воспоминаний и преданий, помноженных на специфику заново рожденного тела гения. То есть это довольно тонкое дело, потому что полностью воспроизводить их характеры и их психосоматику – это было бы слишком прямолинейно и поверхностно. Клоны, конечно же, должны быть чуточку другими, и те слабости, которые сопутствовали этим героям в прежней жизни, тоже как бы мутировали, изменились.

– Оперу «Дети Розенталя» можно понять так: после всего, что произошло с искусством в ХХ веке, на свет уже не могут появиться гении. Если заново рожденный Моцарт «видит Кремль золотой, видит партии великой дела», то он уже не Моцарт.

– Об этом, собственно, и опера. О том, что гений не вырываем из своего контекста времени. Как писал Мандельштам, «Попробуйте меня от века оторвать, / Ручаюсь вам – себе свернете шею!» То есть главная идея этого спектакля – человек не может родиться и прожить жизнь дважды. И клонирование в принципе невозможно.

– О чуде клонирования было много разговоров – от шуток о воскрешении Ленина до серьезных философских трудов и законов о запрете проведения подобных опытов над людьми. Что вы сами думаете об этом, способно ли клонирование изменить мир?

– Думаю, что клонирование невозможно по определению. И в этом есть доказательство бытия божьего: людей нельзя клонировать.

– Вы религиозный человек?

– Да… В общем, да. Но при этом я считаю, что невозможное в жизни вполне возможно в искусстве. Это же не science fiction (научная фантастика. - «НИ»). Это некая метафора, некий повод для размышлений об одиночестве гения, о его дистанцированности от нормальных людей, которым не надо ничего творить и добавлять к этому миру, которые довольны всем и просто живут. В двух словах, это опера о гениях и толпе.

– Те, кто уже прочитал ваше либретто, обнаружили связи с пушкинским «Моцартом и Сальери» и даже с «Евгением Онегиным». Наверное, отчасти такой стиль диктует консервативное искусство оперы, почти не зависящее от всех экспериментов ХХ века?

– Опера как жанр, конечно же, консервативна. Но и она меняется. Мы, собственно, своей работой и хотим доказать, что современная опера существует. Что оперный жанр не умер, не покрылся плесенью и вполне жизнеспособен. Ну а то, что в либретто много скрытых аллюзий, но ни одной явной цитаты, – это наши правила игры. И я, и композитор Леонид Десятников – мы оба любим играть с классической традицией. И это не издевательство, проявление пиетета. Это скрытое желание продолжать классическую традицию. Я, например, не могу до сих пор смириться с тем, что Лев Николаевич Толстой умер. Поэтому я и захотел его «клонировать» в романе «Голубое сало». А Десятников не может пережить драму смерти Моцарта.

– Драму или трагедию?

– Скорее, драму.

– То есть вы все-таки не считаете вопрос гибели Толстого или Моцарта для литературы действительно катастрофой и противопоставляете им новое искусство: музыку и литературу?

– Наверное. Хотя, в общем, жанр нашей оперы довольно трудно определим. Но в любом случае, мне кажется, что это не совсем постмодернистское произведение. Что там достаточно много искреннего и непосредственного. Что все это можно прочитать как классическую драму.

– В романе «Голубое сало» вы создавали стилизации под великих писателей. В либретто оперы есть стилизации политиков. Например, голос Ельцина сообщает, что у государства не хватает денег. И хор генетиков подхватывает его «понимаешь»…

– Это не стилизация под политиков, а просто их реплики. Они как бы знаки времени, не больше. Я бы сказал, что политики у нас играют третьестепенные роли. Не надо им придавать большого значения.

– У вас две взрослые дочери-близнецы. Вы как-то говорили, что, к собственному удивлению, никогда не интересовались двойничеством в искусстве. Клонирование для вас – это не ложное двойничество?

– Да нет, пожалуй. Дело в том, что я уже 25 лет на личном опыте познаю, кто такие близнецы. Поэтому считаю, что нечего удивляться этой теме. В двойничестве, конечно, есть мистика, но она для меня давно уже реальность. Она четверть века со мной, поэтому я перестал ей удивляться. Клонирование и близнецы для меня – это разное по определению.

– Выводить клоны Набокова и Толстого в «Голубом сале» вам, наверное, было легче, чем проектировать клоны Верди и Чайковского. Трудно ли было «клонировать» композиторов?

– Я люблю классическую музыку с детства. В юности увлекался ею. Серьезно музицировал сам, и жена у меня по образованию пианистка. Одна из дочерей учится в консерватории. Так что у нас в семье много музыкантов. Я вообще считаю музыку самым совершенным из искусств, потому что ей не нужны посредники. Она может звучать в голове, в отличие от той же прозы. Даже картины невозможно запомнить целиком. Зато мелодию «Полета валькирий» можно пропеть внутренним голосом. Так что с музыкой я дружу.

– Это ваш первый опыт написания либретто. Как вы смирились с зависимостью от композитора?

– Писатели иногда пишут либретто. Например, Булгаков написал четыре либретто. Так что в этом нет ничего страшного. Учитывая, что я вообще люблю осваивать новые литературные и квазилитературные жанры, я сразу и с удовольствием взялся за этот проект. Тем более, что я очень хотел поработать с Десятниковым, эстетику которого высоко ценю и искренне люблю. Либретто, конечно, жанр специфический и довольно-таки узкий по структурным и стилевым рамкам. Но у меня был опыт создания киносценариев – там тоже есть свои условности жанра. Либретто для меня покоится на трех слонах. Два из них – сценарий и драма. Третий, очень важный компонент – это, конечно, ритмическая проза, или белые стихи. Но я писал все это и почти во всех романах пользовался стихотворными формами.

– Насколько я знаю, это либретто могло и не появиться. Композитор Леонид Десятников вначале хотел написать оперу по вашей пьесе «Щи», но отказался от замысла из-за ненормативной лексики. Но ведь оперы с грубыми выражениями уже были в 20–30-е годы. А в 90-е Мстислав Ростропович ставил «Жизнь с Идиотом» Шнитке по Ерофееву. Вы бы могли написать оперу, не ограниченную лексическими рамками?

– Думаю, да. Я люблю оперный жанр и готов экспериментировать дальше. Другое дело, что я пока не вижу подходящих композиторов. Десятников написал очень большую вещь. Опера «Дети Розенталя» его самое большое сочинение. Не думаю, что он в ближайшее время возьмется за другую оперу. Это довольно большая и тяжелая работа. К тому же пока я только начинающий либретист.

Справка «НИ»

Владимир СОРОКИН родился 7 августа 1955 года в Подмосковье. В 1977 году окончил Институт нефти и газа, но по своей специальности инженера-механика не работал. Занимался графикой, живописью, книжным дизайном, концептуальным искусством. Оформил и проиллюстрировал около 50 книг. Пишет с 1977 года. Как литератор сформировался среди художников и писателей московского андеграунда 80-х. В 1985 году в Париже в издательстве «Синтаксис» вышел его первый роман «Очередь». Затем были изданы в России романы «Норма», «Тридцатая любовь Марины», «Сердца четырех», «Роман», «Голубое сало», «Пир», «Лед». Его книги переведены на английский, французский, немецкий, голландский, финский, шведский, итальянский, польский, японский и корейский языки. Сорокин – автор более 10 пьес, поставленных в театрах России, Германии и других стран Европы. Написал киносценарии к фильмам: «Москва», «Копейка», «4», «Вещь», «Cashfire». 23 марта по его либретто в Большом театре будет поставлена опера «Дети Розенталя». По этому поводу летом 2002 года молодежная организация «Идущие вместе» устроила у стен ГАБТа акцию протеста, обвинив Сорокина в порнографии. «Идущие» рвали его книги и бросали в гигантский пенопластовый унитаз. Тогда же против писателя было возбуждено уголовное дело за «распространение порнографии». Весной 2003 года дело было прекращено. 14 марта сего года на Театральной площади «Идущие» собрали демонстрацию в знак протеста против премьеры оперы «Дети Розенталя».