Приятного путешествия в ад

В фильме, за исключением финала, в основных чертах сохранен сюжет первоисточника: группа земных разведчиков, посланных на обитаемую планету и внедренных в местную средневековую иерархию, наблюдает за происходящим, ограничиваясь точечным вмешательством. Но когда события принимают неожиданный оборот и в стране начинают уничтожать грамотеев, на цивилизационную роль которых делалась ставка, один из «прогрессоров» не выдерживает и берется за оружие. Главное сюжетное изменение состоит в том, что в фильме он не возвращается на Землю, а остается в инопланетном мире, чтобы сопротивляться реакции.

В то же время экранизация разительно отличается от книги – экранный мир гораздо гуще и ужаснее того, что рисуется за текстом, интонация Германа намного пессимистичнее тональности Стругацких, иногда позволявших себе шутить, а действие фильма смотрится и понимается (если вообще понимается) куда труднее, чем действие повести. Однако в результате этого труда вербализуемых смыслов не прибавляется: рецензенты повторяют одни и те же мантры – «за серыми всегда приходят черные», «власти не нужны умные, а нужны верные», «сделать ничего нельзя, но и сидеть сложа руки невозможно», «трудно быть человеком» и т.д.

Но это еще не все. Каждый кадр фильма насыщен таким количеством жутких подробностей, что только ленивый не сравнил германовский мир с босховским адом. Между тем время смотрения живописи, в отличие от времени просмотра фильма, практически не ограничено, а представить себе обычного зрителя, гоняющего взад-вперед диск «Трудно быть богом», вглядывающегося в экран монитора и старающегося уразуметь, что на нем делается, весьма затруднительно, если вообще возможно. Зато легко вообразить за этим занятием киноведа, пишущего научную статью – но не ищущего аллюзии публициста, которому достаточно беглого взгляда. Что ж, если есть искусство для искусства, почему бы не быть «кинематографу для кинематографа»?

Дело не только в условиях восприятия, но еще и в том, что мир Стругацких так похож на земное Средневековье, описанное в многочисленных книгах, что читателю просто в нем сориентироваться. Мир же Германа, несмотря на поверхностное сходство с земными образцами, не имеет аналогов ни в искусстве, ни в исторических сочинениях – он в полном смысле слова создан автором-демиургом. Почему, к примеру, он так неимоверно грязен, уродлив и скучен (от слова «куча») снизу доверху, так, что королевские покои мало чем отличаются от жилищ простолюдинов? Почему его жители, внешне не отличимые от нас, не знают красоты и чистоты, знакомых всем земным народам в самые «темные» века?

Конечно, на иные вопросы нет ответа и в литературном первоисточнике фильма, авторы которого, пересадив исторические события ХХ века (зарождение тоталитаризма, уничтожение «старой гвардии» в Германии и СССР, преследование инородцев и инакомыслящих) в условный XIII, не прояснили, откуда взялись «серые», чем помешали книгочеи (в фильме их буквально мочат в сортирах) монахам, которые в земных обстоятельствах сами были начитаны и хранили древние книги, и почему герой книги, имеющий возможность синтезировать золото и сконструировать сверхоружие, не устранил нескольких главных зачинщиков резни, чтобы отменить или хотя бы смягчить террор, который прекратился во Франции сразу же вслед за казнью его вдохновителей и, весьма вероятно, прекратился бы в СССР после ликвидации Сталина. Разумеется, сам по себе ответ известен, но он не в книге, а в менталитете ее создателей, не освободившихся от марксистско-плехановской догмы, умалившей роль личности в истории. Но если Стругацким, которые создавали свой мир из слов, было так трудно быть богами, то каково было быть богом Герману, строившему его из подручной материи и человеческого материала и к тому же строившему для заведомо неполного запечатления в виртуальном виде?

Поэтому если с чем и сравнивать германовское сооружение, то не с живописными полотнами, не с визионерским созданием Данте и не с кошмарами Кафки, а с чем-то вроде уходящей в туманную высь Вавилонской башни, противоречивость и недостроенность которой не умаляют ее пугающей грандиозности и гениальности ее строителя. И, разумеется, лишь способствуют всевозможным толкованиям, всегда основанным на кинотексте, контексте и предрассудках толкователей.