Александр Калягин

– Появятся ли на афише вашего театра в этом сезоне новые имена режиссеров?

– Режиссерскому театру уже более века, а назвать имена режиссеров, которые вошли в историю театра, не так и сложно. Их на самом деле немного. Проблемы с режиссурой были всегда, есть они и сегодня. Даже тогда, когда работали такие боги режиссуры, как Эфрос, Ефремов, Товстоногов, театру не хватало режиссеров. Было много людей занимающихся этой профессией, умеющих разводить мизансцены, чтобы актеры не сталкивались на сцене, но не более того. А режиссер в моем понимании – это лидер, философ, у которого есть свой мир и свой язык. Личности такого масштаба рождаются очень редко. Сейчас возникла целая группа молодых режиссеров, которые ставят по разным театрам. О них много говорят, они, как принято сейчас говорить, раскручены, популярны. Но популярный режиссер и интересный режиссер – это разные вещи. Популярный – это среднестатистическая данность, а интересный – тот, который сумел открыть хоть одну из множества театральных тайн и потому взобрался на ступеньку искусства. Я никого из молодых действительно не приглашал в свой театр в течение десяти лет. У нас работали более зрелые постановщики. Стуруа, Морфов из Болгарии. Я считаю, что с труппой должны работать мастера. Конечно, чтобы появилось мастерство, нужен опыт, и молодым надо дать возможность этот опыт приобрести. Но меня пугает, что новое поколение режиссеров, как бы сказать, не очень разборчиво. Они ставят везде и все, хотя не все пока умеют. Вот Серебренников, на мой взгляд, не умеет общаться с текстом, классическим тем более. Он может придумать интересную западню, но это менее сложно, чем выстроить философский смысл. В молодости я работал с Юрием Петровичем Любимовым и знаю, что такое встать на голову и произнести какой-то монолог, скажем, «Быть или не быть». Я был заражен этой режиссурой, но этот путь я уже прошел. И Любимов все-таки спектакли наполнял смыслом, больным смыслом той советской эпохи, с которой он все время выяснял отношения. Сейчас не с кем выяснять отношения. Сегодня требуется только одно – личностный взгляд, личностное ощущение миропорядка и своего места в нем. Надо быть мудрым, особенно когда берешь классику. Поэтому я так настроен к молодой режиссуре. Для меня она должна хоть чем-то завоевать право разговаривать со мной. Простите, что я так высокомерно говорю. Я хочу с молодыми поработать, но не хочу разочароваться. Надеюсь, что спектакль, над которым в нашем театре уже начала работать Елена Невежина, на мой взгляд, один из талантливых режиссеров своего поколения, получится. У нее интересный замысел, которым она сумела увлечь наших артистов. Может быть, будут и другие работы молодых, пока я не хочу раскрывать все тайны.

– Вы очень крупный актер. И вам нужна режиссура соответствующего уровня. Это проблема для вас: найти такого режиссера?

– Проблема. Вот поэтому я и работаю со Стуруа и Морфовым. Благодаря этим людям я обрел второе дыхание после моего кризиса, связанного с тем, что ушли мастера, Эфрос, Ефремов. Я оставил МХАТ, создал свой театр. Погряз в организационных делах. Какое, к черту, творчество? То деньги надо было выбивать, то помещение, ну и так далее. Времени на творчество не было. Тогда я пригласил Рому Козака, который мне в общем помог, как бы ни ругали его спектакль «Смуглая леди сонетов». Это было начало, без которого не было бы дальнейшего развития. Со Стуруа и Морфова начался новый этап в театре, на мой взгляд, с ними мы поднялись на некий уровень. Я думаю, что молодой режиссер вряд ли сумел бы содрать мои штампы – он смотрел бы мне в рот и был бы доволен тем, что я и так могу. А я могу многое и очень хорошо это понимаю. Но мне необходимо, чтобы рядом стоял человек и драил меня. Больно драил, снимал ракушки, которые наросли. Я всегда удивляюсь, как иногда бесстыдно актеры работают на своих старых штампах. Прекрасно произносят текст, органично, но ничего нового, ни жеста, ни движения руки. Я уже не говорю о движении души. Это бесстыдство. Для меня это очень больная тема. Потому что я очень требовательно отношусь к себе. Все-таки мне важно, чтобы процентов семьдесят в роли было нового. Когда я работал во МХАТе, я видел перед собой действительно выдающегося актера Смоктуновского. Он уже сыграл в «Гамлете», в «Берегись автомобиля!», был знаменит, но его тащили из фильма в фильм, и он был уныло инфернален во всех ролях. Мне тогда было сорок лет, и я сказал себе: «Боже мой, чем сильнее актер, тем больше ему нужен режиссер». Поэтому сейчас мне необходим человек, который мне может сказать как Морфов: «Понимаешь, Саша, вот в этом куске ты разговариваешь с Санчо Пансой как начальник с подчиненным. А это неправильно». Я содрогнулся. И был благодарен ему. Наверное, у меня действительно появились начальственные интонации, о ужас, моя чиновничья должность в СТД дала о себе знать. Представляете? Вот мне и нужен такой режиссер, который грубо, но точно определит диагноз.

– Артист Калягин и председатель Союза театральных деятелей Калягин находятся в состоянии конфликта?

– ( После паузы.) Я так долго сейчас молчал только потому, что начал перебирать в уме разные ситуации, анализировать их. Наверное, дискомфорт возникает тогда, когда мне врут, водят за нос, откладывают дела в долгий ящик. А когда меня понимают, слышат, не обманывают, не подводят, тогда мне хорошо и мне должность председателя СТД не мешает оставаться артистом, выходить на сцену. Конфликт мой возникает только тогда, когда я понимаю, что бессилен что-либо сделать.

– Когда говорят – счастливое время, что вы вспоминаете?

– Художественный театр, своего учителя Олега Николаевича Ефремова. Тогда я жил в своем маленьком актерском мире, ограниченном гримуборной, текстом роли, сценой. Но это был и огромный мир прекрасных спектаклей, в которых я играл: «Чайка», «Живой труп», «Тартюф», «Так победим», «Тамада». Я играл большущие роли, соприкасался с потрясающим материалом, и это составляло мою жизнь. Ефремов оградил нас и наше творчество. Он сам выяснял отношения с властями, с ЦК, с комиссией по идеологии, министром культуры Демичевым. Да еще внутренняя пятая колонна – партбюро. А мы еще были недовольны Ефремовым. Я помню, как ходили его желваки, как он держал долгую паузу. Это когда приходил к нам после перерыва, во время которого ему звонили, требовали, подсовывали бумаги. Он же все воспринимал эмоционально, не логикой. Не чиновничьим мундиром. Все брал на сердце. Вот придет на репетицию после перерыва и сидит... и мнет свою сигарету. Сейчас я понимаю его.

– Из последних ролей, что вам ближе, интереснее?

– Сейчас я нахожусь в таком положении, что мне самому хочется определиться и это понять. Иногда мне кажется, что я очень многое уже сыграл, и я боюсь повторений. Поэтому, когда мне предлагают «Швейка», я думаю, что уже почти то же самое сыграл в «Убью». Последнее время я ощущаю себя человеком внешне удовлетворенным, а внутренне – нет. Я действительно многое сделал, но боюсь, что могу остановиться.

– Внешне вы, действительно, выглядите вполне успешно.

– В самом успехе я вижу трагизм. Потому что сегодня тебя хвалят, а завтра потребуют что-то совсем другое. Чтобы ты еще больше поразил, еще больше удивил. Поэтому я нахожусь в раздумье, в некоем философском состоянии. Что эта профессия может дать мне? Что я для нее могу сделать? Не просто – сыграть очередного человечка, а что-то еще? Но что?