Писатель Владимир Войнович

– Владимир Николаевич, почему вы решили написать мемуары?

– Я написал не мемуары, а автобиографический роман. Роман потому, что моя жизнь была насыщена таким количеством самых невероятных приключений, что такого вы не прочтете ни в одной приключенческой книжке. Несколько лет назад сотрудники газеты «Новые Известия» предложили мне раз в месяц писать для них о своей жизни с самых первых запомнившиеся мне моментов. Но из этой затеи ничего не вышло, я не вписывался в журнальный формат и писал то слишком коротко, то наоборот слишком длинно. Проект быстро прекратился, но я до сих пор благодарен главному редактору вашей газеты за сотрудничество. Благодаря ему я стал вытаскивать и записывать ранее неизвестные кусочки моей биографии, о которых раньше нигде не упоминал. В этом толстом томе я постарался с дотошной точностью вспомнить все наиболее яркие моменты биографии. Здесь идет речь и о моем детстве, когда я от бедности ходил без обуви, и о годах учебы, и о периоде моей вынужденной эмиграции. О встречах с Булатом Окуджавой, Василием Аксеновым.

– Как Вы относитесь к тому, что сегодня так много писателей?

– Писатель – это человек, мировоззрение которого отличается от взглядов других, и узнать об этом мировоззрении можно по первому прочитанному абзацу. Вот таким писателем стать можно, только имея талант от Бога, а стать средним писателем можно, научившись писать по правилам.

– Вы шаг за шагом прошли заново свою жизнь, описали ее. Как вы считаете, жизнь удалась?

– Моя жизнь сложилась намного удачнее, чем я ожидал, но я многого не сделал, что мог бы. У меня есть книга «Замысел», там я стараюсь разгадать замысел себя самого как замысел божий. Я долго не понимал даже приблизительно, кто я такой и на что способен. А потому часто зря тратил время и силы. Я считаю, что мое так называемое, диссидентство, мне было совершенно не нужно. Мне надо было быть немножко поумнее и похитрее, надо было не вступать в конфликт с властью. Эти все события отвлекали от творчества. Не будь их, может я бы больше успел, а не успел я многого. Вот, например, все три части романа о Чонкине мог написать сразу, часть за частью, без этих перерывов в десятки лет. А я не смог этого сделать, потому что мне создали такие условия жизни, в которых нельзя заниматься литературой. Особенно, когда пишешь большой роман, то настроение должно быть более благодушным.

– А есть ощущение, что ваши знаменитые произведения не очень востребованы молодежью?

– Иногда возникает, но я к этому отношусь спокойно. Это ведь закономерно. Я когда попал в Америку первый раз, я очень удивился. Мы в России здесь жили литературой, и литература была вторая, а может быть, даже первая жизнь. И кровь лилась, собственно говоря, за то, что хочется написать так, а власти тебе говорят, что надо иначе, а ты все равно пишешь, и они тебя готовы убить, а ты готов погибнуть, но сказать именно свое слово. Я приехал в Америку, и мне говорят: «Что вы так серьезно относитесь к литературе? Литература – это всего лишь вид развлечения». И я посмотрел – и в самом деле у них это вид развлечения. К сожалению, у нас литература тоже становится только видом развлечения, но не для всех. До недавнего времени я был крайним пессимистом в этом отношении, а сейчас я как-то смотрю – люди все-таки тянутся к книгам, и книжные магазины полны, там, может быть, покупают много книг, детективов, биографий, «лав стори» и что-нибудь еще. Но все-таки серьезные книги находят своего читателя. Все-таки книга нужна, и я думаю, что она будет нужна всегда, но какому-нибудь, может быть, более ограниченному количеству читателей.

– Роль писателя в обществе изменилась?

– Изменилось само общество. В открытом обществе литература не имеет такого значения, и она не так нужна людям, как в закрытом обществе. В открытом обществе люди находят много других источников знания, много других мест, где можно «изложить» свою душу. В закрытом обществе вообще такого места нет, где можно излить свою душу, поэтому человек создавал себе с помощью книги искусственную обстановку, читал любимого писателя, скажем, и с ним общался вот так вот тайно. Это было тайное общение и высокое. Писатель для него был вообще как посредник между ним и Богом, а теперь у него посредников много.

– А как Вы относитесь к чужой писательской славе?

– Я никогда не рассматривал литература, как бега. Литература – это большое поле, на котором есть разные грядки, и там есть моя грядка. Ее можно расширить или сузить, но она остается. Моя грядка посещается людьми, и они что-то питательное на этой грядке находят. Если уж кому-то я и завидую, то не своим современникам. Я завидовал классикам – Гоголю, Чехову. Булгакову, Платонову, каким-то строчкам и абзацам Юрия Казакова. Очень завидовал Окуджаве, когда писал песни.

– Что вы приняли в литературе из того, что не принимали раньше?

– Я несправедливо, недоброжелательно относился к Вознесенскому, потом его почитал внимательнее и понял, что он хороший поэт. Когда я встречаю нового писателя, то стараюсь его понять и принять. Вот того же Пелевина я стараюсь понять.

– Считаете ли вы себя автором сатирического направления в литературе, к которому вас часто относят?

– Отчасти это верно. Хотя я считаю себя автором смешанного жанра, и даже главную мою вещь – «Чонкина», многие считают сатирой, а я не определяю ее так однозначно. Ведь это и лирика тоже, потому что речь в романе идет о любви Чонкина и Нюры. Хотя элементы сатиры, конечно же, в романе присутствуют. А повесть «Шапка», помимо сатирического заряда, несет и все признаки трагедии «маленького человека».

– Сейчас многие говорят об увядании, спаде сатирического жанра в литературе. В чем, по-вашему, причина этого явления?

– Дело в том, что все писатели, не только сатирики, сегодня растерялись. Возникла новая реальность: люди приспосабливаются к одному образу жизни, и вдруг все меняется. Описывать сегодняшнюю действительность – все равно, что описывать крушение корабля, находясь на его борту. Вы постоянно запаздываете! Чтобы писать действительность – что сатирически, что реалистически – надо, чтобы эта действительность хоть чуть-чуть устоялась. Сейчас вот как раз она устаивается, и поводов для сатиры в ней не меньше, а может быть, и больше, чем в предыдущей. В жизни всегда есть то, что можно высмеять. И не только новые нравы. Все повторяется: пьеса «Вишневый сад» мне сегодня представляется крайне aктуальной – также, как и многие пьесы Островского. Ильф и Петров: посмотрите, сколько вокруг нас возникло контор «Рога и копыта».

– У вас репутация человека добродушного, веселого. Вы на самом деле такой или все же боец?

– Боец до какого-то предела. Когда мне наступают на ногу и не извиняются, тогда я считаю, надо окоротить. Я боец обороняющегося типа, как говорится, нас не трогайте и мы не тронем, но когда на меня нападают. Я не агрессивен, но когда на меня нападают, я могу отступить только до определенного предала.

– Вы похожи на мудреца, спокойного, уверенного в себе человека, который все про всех знает. Это так?

– У меня довольно долго был комплекс неполноценности очень сильно развит. И я думал, что я другой, что я хуже всех вообще. Я слишком высоко в своих представлениях о себе, мне кажется, никогда не взлетал.

– А когда Вы стали противником советской власти?

– В 14 лет я спросил у бабушки: «А что ты думаешь о Сталине?». – «Я думаю, что он бандит». Я так обрадовался! Я тоже думал, что он бандит, в 14 лет. Но мне казалось, что все другие думают иначе. И поэтому тогда я начал осознавать. Потом в армии, когда Сталин умер, я в это время служил солдатом в Польше и нас всех разбудил дневальный, закричал: «Сталин умер!» Мы все вскочили и все приняли какие-то грустные выражения и потом когда в строю стояли, когда нам объявляли, некоторые офицеры наши плакали. А я стоял и боялся выказать свою радость, потому что я думал тоже, что я один такой, кто рад смерти этого тирана и боялся, что мои товарищи заметят и просто меня на месте убьют.

– А как вы относитесь к тем, кто в советские годы участвовал в вашей травле?

– Люди, которые участвовали в расправах, это просто негодяи в любом случае. И я думаю, что все они преследовали какие-то свои корыстные интересы. Я написал в своей книге, что тогда в Союзе писателей, если бы им разрешить приговорить людей к смертной казни и прямо приводить приговор в исполнение, тут же бы во дворе Союза писателей они это делали. И охотно.

– Союз советских писателей был особым учреждением?

– Да, там было просто очень много людей, которые источали ненависть, неизвестно чем продиктованную.

– Простили ли вы предавших?

– Если бы кто-то попросил, я бы простил. Я вообще человек, легко прощающий, особенно когда вижу, что человека мучают угрызения совести. А если вижу, что не мучают, то и не прощаю. Но просто я испытываю ко многим прежнее презрение.

– Как вы относитесь к словам Дмитрия Быкова о том, что советское пространство было нравственнее, чем сегодняшнее?

– Быков все же несколько моложе меня, поэтому вряд ли лучше помнит советское время. При Сталине все жили в безумном страхе. Одни стучали на других, подслушивали, подсматривали, дети отрекались от родителей, даже на кухнях боялись свободно высказываться. Потом стало чуть легче: выговаривались на кухнях. Колбаса была дешевая, но один сорт, все помнят колбасные электрички, приезжавшие в продуктовое паломничество со всей страны. Мы не могли выехать за границу. Царила атмосфера цинизма – коммунистические лозунги никого не вдохновляли. Люди лгали друг другу. Сейчас все же не так: магазины полны продуктов. Все желающие могут поехать за рубеж, и, думаю, никто не посадит ни вас, ни меня за то, что мы здесь обсуждаем. Так что говорить, что советское пространство было более нравственное, чем сегодняшнее – это демагогия. К будущему своей страны отношусь с осторожным оптимизмом, к настоящему – с неосторожным пессимизмом. Мы живем сегодня в режиме, так называемых, народных республик. Для видимости у нас несколько партий, однако, правит одна. 15 талантливейших ученых сидят за шпионаж. Митинги на Триумфальной жестоко разгоняют, как будто она провалится от них. Выборов нет, суды зависимы, есть цензура, нет демократии.

– А она вообще-то возможна в России?

– Демократия неизбежна. Правда, точно так же в свое время говорили про коммунизм.