Заведующая Музеем-квартирой Пушкина Галина Седова

– Наш знаменитый пушкинист, ваш коллега Семен Гейченко полагал, что дуэль была для Пушкина выходом из тяжелого положения. Семья была большая, ее надо было содержать, доходов практически никаких, а долгов так много, что непонятно, как их отдавать. Насколько прав Гейченко в своем предположении?

– Я вижу все иначе. Долгов у него было много всегда, и этот клубок он раскручивал постоянно, и не только он один. Я по образованию историк, и когда смотрела архивы многих современников Пушкина, в том числе и богатых людей, то обратила внимание на колоссальное количество долговых бумаг. Например, люди брали сто тысяч в долг на год. На следующий год уже брали в долг сто сорок тысяч и отдавали предыдущий, через год они брали еще больше. Таким образом, семья могла существовать целый век, шикуя, устраивая балы, приемы. В пушкинское время дворянству легко было жить в долг. После 1861 года это было уже проблематично. Пушкин шутил: «У меня одна деревенька, и та на Парнасе», понимая, что его Кистенево ничего ему не приносит. Тем не менее он – дворянин, он пишет, печатается, имеет чин при дворе, который давал шанс не сгинуть, ему дают ссуду. Общий долг Пушкина составлял сто сорок тысяч, из них сто были частные, сорок – царю. Николай I скостил после смерти долг, причитавшийся казне, а частные оплатила опека. Сказать, что эти долги были для Пушкина унизительны, будет не совсем точно. Другое дело, что камер-юнкер был самый низший придворный чин, с него начинали придворную службу.

– В своих дневниках Пушкин жалуется, что его убивала обязанность бывать на балах при дворе.

– Он пытался избегать этих обязанностей: мог сказаться больным и не поехать на бал. Он привык переносить внешние события стоически. Думаю, что он с рождения сжился с мыслью, что он урод. Не в том смысле, что не красив, а в том, что не был в ладу с данным родом, был не таким, как все.

– Вы про цвет кожи?

– И про него, и про характер. Он хорошо помнил раздражение матери, когда та увидела, каким он стал арапчиком. Он все время ждал, что ему надо отвечать на эти удары. Такая, как у него внешность, была нонсенсом в то время, тем более в дворянской среде. При дворе были иностранцы, но они были европейцами. Когда Булгарин написал, что дед Пушкина был куплен за бутылку рома, это было крайне оскорбительно для поэта, и он объяснил, что Ганнибал был «царю наперсник, а не раб». А каково ему было, когда его не принимали молодые девушки? Они с восторгом могли ответить на его страсть, но боялись его глубоких чувств. Найти подругу жизни с такой экзотической внешностью, да еще с непонятным прошлым, когда он успел написать антиправительственные стихи, был уволен со службы и сослан, было трудно. Где бы он ни появлялся, он всегда знал, что придется отражать удар. Все это со временем накапливалось, в ожидании нового подвоха от окружающих. Разговоры о том, что его камер-юнкерство настолько его унизило, что поэт готов был лезть в петлю, на самом деле полная нелепица. Денег ему всю жизнь не хватало, это тоже не причина. Угнетало другое. Поэт создан природой не только для того, чтобы писать стихи, но и чтобы слышать ответ читателя, быть понятым. Самой страшной для него трагедией оказалась его невостребованность.

– У каждого, кто долго, как вы, исследует историю, есть свои версии развития событий. Вы задумывались: что стало бы с Пушкиным, останься он жив после дуэли?

– Конечно, думала. У нас была бы совсем другая литература. Потому что Гоголю, Достоевскому, Толстому пришлось бы делать что-то совсем иное, так как у Пушкина уже было намечено то, что им пришлось совершить. По всей видимости, ему удалось бы уехать в Михайловское, где он стал бы работать и заниматься философией. Наверное, ему была бы интересна общественная мысль. Советская школьная программа представляла Пушкина «борцом с самодержавием», но я-то вижу в тридцатые годы Пушкина-консерватора. Не случайно либералы и будущие демократы не принимали его, они видели его аристократизм. Если говорить грубо и однозначно, то он становился сторонником либерального консерватизма, конституционной монархии.

– Помнится, еще пролетарские писатели предлагали сбросить его с «парохода современности».

– Они очень хорошо чуяли, что он принадлежал к другой среде.

– «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи…» Много такого сора было у Пушкина?

– Сором скорее можно назвать повседневную жизнь, которая тяготила его. Но он был таким солнечным человеком, что умудрялся выскользнуть из этих забот. Пушкин не был игрушкой в руках судьбы, он сознавал собственные силы и талант и всегда умел все расставить по своим местам, он был человеком искренним и цельным, другой такой личности русская культура не знает. Когда Гоголь говорил «Пушкин – это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет», это была чистая правда.

– И вот прошло двести лет. Где же пушкины?

– Но вы оглянитесь на эти двести лет. Разве Гоголь знал, что будут сталинские концлагеря и философские пароходы? Говорят, что французы утверждают примерно так: «Уничтожьте двести наших бессмертных (имея в виду своих академиков), и мы станем нацией идиотов». У нас было уничтожено не двести человек, и вы еще хотите, чтобы после этого русский человек развился до уровня Пушкина?