Спят усталые игрушки

Левитин всегда, берясь за очередную работу, задается вопросом: «Зачем?» У него не бывает проходных спектаклей, они все насыщены смыслом, иногда изощренно закамуфлированным. В новой же постановке – смысл на поверхности, как снежинка на детской варежке...

Дело в том, что Левитин сделал ностальгический спектакль, очень нежный и беззащитный. Поэтому и критиковать его не хочется – да и как можно критиковать детство? Тут и девчачьи гольфы, и мальчуковые жилетки, и деревянные стулья, о которые так легко порвать колготки (непременно капроновые!). Это – шестидесятые. Одежда, музыка, еда, прически – все оттуда, из времен полувековой давности, когда Питер был еще Ленинградом. Термин «шестидесятничество» тут означает ностальгическую грусть, но, как ни странно, не отдает нафталином. В Малом зале «Эрмитажа» точно появилась машина времени: по деревянному – никакого линолеума! – полу ходят люди, которые всерьез рассуждают о том, можно ли носить узкие брюки. Собственно, эта серьезность, да еще абсолютная искренность спасают спектакль от однообразия и часто встречающихся длиннот (все-таки идет действо два с половиной часа, а в маленьком душноватом зале это и вовсе тяжело).

Конечно, Левитин, как истый обэриут и любитель Хармса, не мог не превратить молитву в фарс: герои говорят не как обычные люди, а как куклы и плюшевые мишки в советских мультфильмах. Да и пластика у них порой такая, что трудно отличить подростка от игрушки. Трактуй, зритель, как хочешь: то ли дети – игрушки в руках старших, то ли взрослые не вышли из игрушечного возраста, а то ли вовсе – игрушки и есть, и страсти у них – кукольные, пластмассовые. Эксцентрика присуща всем артистам «Эрмитажа», независимо от возраста, оттого любой диалог превращается в напряженную перестрелку, порой с пробежками вокруг стола, громкими восклицаниями и итальянскими жестами. Многонаселенность спектакля – помимо главных действующих лиц, здесь есть крошечные роли, которые исполняют молодые артисты театра – только усиливает это ощущение.

Молодые артисты создают атмосферу шестидесятых годов прошлого века, и дело не столько в костюмах, сколько в выразительности глаз, которую видно с любой точки крошечного зала. Такие чистые глаза бывали только у артистов советского черно-белого кино, и то, что Левитин добился этого эффекта – значительный плюс спектакля.

Одна из ярких актрис «Эрмитажа» Ирина Богданова играет в спектакле Надю, старшую сестру (в фильме Натансона ее играла Татьяна Доронина). И недаром одну из своих сцен она проводит на фоне большой театральной тумбы, оклеенной афишами. Не простыми афишами, а тех спектаклей «Эрмитажа», которые уже никогда не будут идти на сцене. Тут и «Нищий, или Смерть Занда», и «Сонечка и Казанова», и «Соломенная шляпка»: текст пьесы Володина, который уже не очень понятен молодым и вызывает у них усмешку, Левитин прочно связывает с собственным прошлым и прошлым своего театра. И конечно, он кривит душой, ставя подзаголовком к спектаклю фразу «Картинки недавнего прошлого».

Полвека – это жизнь целого поколения, даже в масштабах страны – целая вечность, уже успевшая превратиться в миф. Оттого кажется, что люди тогда были ужасно счастливы, потому что молоды, и оттого-то режиссер из двух авторских финалов пьесы выбирает второй – хеппи-энд.